Бернгард Келлерман - Братья Шелленберг
Проносясь по залитым толпою улицам, фрау фон дем Буш предавалась мечтам. Например, она еще никогда не была в Египте. А при ее склонности к бронхиту египетский климат зимою был бы для нее, конечно, благодеянием.
9
Женни обедала с Венцелем в отеле «Эден».
– О новой квартире вы уже подумали, фрейлейн Флориан? – спросил Венцель.
– Нет, – ответила Женни и покраснела.
Ей показалось, что голос Венцеля прозвучал строго и укоризненно.
О боже, она не умела так быстро принимать решения!
– Я покамест все еще занята своим гардеробом. А мне с ним легче справиться в моей старой квартире.
– Вот и прекрасно, – радостно продолжал Венцель. – Третьего дня я был в этом отеле у одного знакомого шведа, У него был здесь номер, состоящий из двух гостиных, спальни и ванной, поистине – прелестная квартирка, окнами на Тиргартен. Швед уехал, и я нанял эту квартиру для вас.
Женни изумленно взглянула на него, потом покачала головою.
– Здесь, в «Эдене»? Что вы, бог с вами, это для меня слишком дорого!
– Вам она обойдется очень дешево, фрейлейн Флориан, – возразил Венцель. – Я в хороших отношениях с дирекцией. Пойдемте-ка, я покажу вам эти комнаты и уверен, что они приведут вас в восторг.
В самом деле, помещение было дивное. Особенно была Женни восхищена ванною. Во всех комнатах – так распорядился Венцель – стояли большие букеты цветов. Женни не произнесла ни слова, она только густо покраснела: это была ее благодарность.
Качинский, вернувшись из Гамбурга и узнав, что Женни переселилась в «Эден», побледнел, как мертвец. Роскошное помещение сказало ему, по-видимому, больше, чем все остальное. Он немедленно отправился к Женни. О, она сделалась важною дамой. Принимала посетителей не иначе, как по докладу!
Открыв дверь в маленькую гостиную и увидев Женни, он испугался, так она стала хороша собой. Никогда еще не видал он ее такой красивой. На ней было платье, которого он не знал. Держалась она уверенно и спокойно, исполненная неподдельной гордости; ступала как лань.
Она стояла у окна и медленно подняла на него мягко мерцавшие глаза. Своей легкой, несколько смущенной улыбкой в углах рта она словно говорила: «Ах, вот и ты! Мог бы и подольше оставаться в Гамбурге!» Нет, никогда еще не была она так хороша собою. За эти две недели в Гамбурге все линии ее лица и тела не выходили у него из памяти, все время он видел перед собою блеск ее глаз, непостижимую прелесть ее кротких черт. И все же она была гораздо, гораздо красивее образа, который он носил в себе.
Но Женни, когда увидела Качинского на пороге, прежде всего подумала, что лицо у него слишком нежное, женственное, чуть ли не бабье.
Качинский сел, закинул ногу на ногу и оперся подбородком на руку.
«Каждое его движение – позерство», – подумала Женни. Прежде она часто говорила: «Его дивно сложенное и тренированное тело всегда пластично, он не может сделать ни одного некрасивого движения».
– Ну, что в Гамбурге? – спросила Женни.
Какое равнодушие прозвучало в ее голосе! Он возвращается с похорон матери, а она спрашивает: ну, что в Гамбурге! По-видимому, она совсем забыла, что у него умерла мать.
Женни покраснела. Поняла бестактность своего глупого вопроса.
Качинский рассказал о своей поездке. Напустил на себя равнодушный и безучастный вид глубоко оскорбленного Друга, которому гордость и великодушие не позволяют обнаружить свою глубокую боль.
Женни заметила, что он одет с иголочки. Все было на нем ново и модно, даже носки и ботинки. Она вспомнила, что у его матери было небольшое состояние.
– А как твои дела с «Одиссеем»? – спросил Качинский. – Подписала контракт?
– Да, подписала.
– Условия хороши? – продолжал Качинский с крайним равнодушием.
– Да.
Качинский оставил эту тему, хотя имел право узнать более подробно эти условия. Он ушел.
Но на следующий день вернулся. Женки сразу увидела по его глазам, что на этот раз он не будет играть роль равнодушного.
– Я пришел пригласить тебя на прогулку, – веселым тоном сказал он, словно между ними не было никакой размолвки. – Мы немного пройдемся, а потом заглянем к Штобвассеру.
Женни покачала головой.
– Не могу, – сказала она. – Хочешь чаю? В шесть часов я жду режиссера. Мне нужно работать.
– Ну, пойдем хоть на полчаса! Он может ведь подождать. Доставь мне удовольствие, Женни!
Он ловил ее за руку, пытался коснуться ее. Он знал, как сильна была раньше его власть над нею. От первого же его прикосновения она слабела, заливалась краскою, теряла всякую способность к сопротивлению. Но Женни избегала его и только повторила, что ей нужно работать, но что полчасика она охотно поболтает с ним за чаем.
Она позвонила, и сейчас же явился официант.
– Когда придет доктор Бринкман, скажите, что я жду его. «Она хочет показать, что охладела ко мне!» – подумал Качинский.
Когда Женни стала разливать чай, слегка изогнув свое стройное тело и придерживая пальцем крышку чайника, какое-то неистовство овладело Качинским. Намерение сдерживаться развеялось, как дым. Он встал, побледнев и тяжело дыша от возбуждения.
Женни, с чайником в руке, вскинула на него удивленный и отстраняющий взгляд. Но этот взгляд, как бы отодвигавший его, только усилил его возбуждение. Он взял со стола папиросу, сжал ее дрожащими пальцами и спросил, пытаясь закурить:
– Я был бы тебе признателен за большую откровенность. Ты уже отдалась ему?
Брови у него поднимались и опускались.
Женни попятилась.
– Что это за тон? – тихо спросила она и побледнела. Бледная, она была всегда особенно прекрасна.
Качинский разволновался еще сильнее.
– Никогда бы я не поверил, что ты так малодушна, Женни! – крикнул он.
– На такой вопрос я не отвечаю! – сказала она, и глаза у нее загорелись.
– Ты знаешь не хуже меня, что он грабитель! – в бешенстве крикнул Качинский.
Женни, защищаясь, вытянула руки.
– Молчи! Я не хочу это слышать! – крикнула она и гневно топнула ногой.
– Это известно всем, а значит, и тебе!
Качинский взволнованно рассказал несколько эпизодов, изображавших Шелленберга в дурном свете.
Она не дала ему договорить.
– Уходи, уходи! – сказала она. – Ты несправедлив, я не хочу тебя слушать, если ты так говоришь.
– Ответь мне только на мой вопрос – и я уйду… навсегда, – сказал Качинский, и взгляд его с отчаянием приковался к ее чертам.
Его серые глаза злобно горели, сверкали ненавистью. Да, он ненавидел Женни так же сильно, как любил. Но еще больше, чем ее, смертельно ненавидел он авантюриста, купившего эту женщину, ненавидел его тем сильнее, чем меньше был способен чем-нибудь ему повредить. Да, когда-нибудь он отомстит, о, будьте уверены, час мести настанет! День и ночь Качинский будет думать только о мести.
В этот миг постучали в дверь. Вошел режиссер, доктор Бринкман.
Качинский стоял бледный, с дрожащими губами. Ему показалось на миг, что входит Венцель Шелленберг.
Но к Женни сразу вернулось самообладание. Она поздоровалась с доктором Бринкманом и познакомила обоих мужчин.
Разливая чай, она весело болтала, и гостиная наполнилась звоном ее голоса.
– Господин Качинский снимался для экрана, но еще не добился должного признания. Мне кажется, что у него очень большие способности. Вам следовало бы присмотреться к нему, доктор Бринкман!
Доктор Бринкман прищурил глаза и внимательно уставился на Качинского, как разглядывает барышник жеребца.
– О, внешние данные превосходны, – сказал он и сговорился с Качинским о встрече.
«Какую я сделала глупость!» – подумала Женни. На эту мысль она напала только в поисках темы для беседы. Каминский почтительно поцеловал ей руку, улыбнулся и вышел с поклоном.
10
Для Венцеля Шелленберга существовали две вещи на свете: работа и развлечение. Между ними он вдвигал несколько часов сна. Он непрестанно находился в своего рода опьянении. Работа пьянила его. А по вечерам и ночью он старался одурманиться удовольствиями всякого рода. Ходил в театры, но предпочитал легкую музу: оперетки, обозрения, то, что вызывало смех, что насыщало его, хмель красок и плоти. Серьезные вещи он откладывал на более позднее время. «Придет ведь пора, когда я начну сдавать, как все, – говорил он себе, – успею тогда заняться этими вещами». К ним причислял он также музеи и концерты. О, музыку он любил, но требовал от нее дикости и бешеных ритмов. Он любил цыганскую, залихзатскую музыку. На его вечерах всегда играла цыганско-румынская капелла, открытая им в одном баре и так восхищавшая его, что он тратил на нее большие суммы. «Пусть поют эти песни, когда я буду умирать! Если буду умирать! Но я не умру!»
К обязанностям маленького Штольне относилось также осведомление Венцеля о берлинских сенсациях, о каком-нибудь замечательном номере в варьете, о прогремевшей танцовщице, пьянящем оркестре, клоуне, смешившем публику до упаду. Эю была для Штольпе нелегкая задача.
![Вальтер Шелленберг - Мемуары [Лабиринт]](/uploads/posts/books/239359/239359.jpg)
