Александр Снегирев - Нефтяная Венера
Смотрю на потолок. На карту Ваниного мира, на «моря» и «материки». Я вижу моего сына, смешного толстого человечка с широкой улыбкой и почему-то с хвостом. Хвост у Вани светлый и пушистый, как у Черчилля. Кошачий хвост трубой. Ваня хохочет и весело бежит вприпрыжку.
Может, это я виноват? Не ходили бы на эту вечеринку, Ваня бы, может, так не перевозбудился и не полез бы утром резать рекламную ткань. Обошлись бы без этой светской канители! Потянул меня чёрт с сёстрами общаться…
Да нет… глупости всё это… Ваня хоть пожил нормально. Подрался, с красивыми тёлками потанцевал, сходил на премьеру, накрасил губы… А мы ведь ёлку к Новому году собирались покупать… Что теперь делать, покупать или не покупать?.. Я долго раздумываю, но никак не могу прийти ни к какому решению.
Брожу по квартире. Бесцельно выдвигаю ящики комода в коридоре. Натыкаюсь на старый, изгрызенный ошейник дедовского спаниеля Фонарика. От Фонарика остался только ошейник…
От попугайчика, который был у меня в детстве, осталась большая клетка, от Вани остались ковёр с карманами, картина, найденный накануне замок, всякие мелочи…
Ваня… у тебя же завтра день рождения… а у меня сегодня… мы сестёр в гости позвали, как же теперь быть… отменять?.. Надо их предупредить… Глупость, они ведь и так понимают…
На сало прилетает одна бледно-зелёная синичка. Вертит маленькой головкой, клюёт. Любуюсь ею какое-то время.
Чем бы заняться… Чищу обе пары Ваниных ботинок… У него всего две пары. В шестнадцать лет мальчику хочется хорошо одеваться, а у Вани всего две пары каких-то пенсионерских ботинок…
Вань, а ведь я уже решил жить с тобой долго-долго… Сдали бы квартиру, появились бы деньги… Столько всего я хотел тебе показать, подарить. Купить модные кеды… Мы бы на пару флиртовали с девчонками. У тебя это неплохо получается, как оказалось… Может, даже съездили бы в Европу… Я бы показал тебе улочки Сен-Жермена в Париже, прокатились бы на гондоле по зелёным каналам Венеции…
Моё лицо само собой искривляется. Слёзы.
Иду в ванную, открываю краны, чтобы не было слышно. Хотя кто теперь услышит?.. Всё равно, не могу плакать в тишине! Как будто в одиночестве, а вода – хоть какой-то звук…
Слёз появилось как-то сразу много, совсем ничего не вижу из-за них, а ещё из носа течёт. Раздеваюсь, залезаю в ванну.
– Ваня, ты опять меня обманул… Сначала явился некстати, а теперь вдруг ушёл… так нельзя, без предупреждения… Ваня…
Сижу на дне ванной, тупо смотрю в одну точку и качаюсь, как молящийся еврей:
– Прости меня, пожалуйста… Прости меня, Ваня… Мне никто не нужен, кроме тебя, Ваня… Какие нормальные дети?.. Что мне делать с другими детьми, Ваня?.. Раньше я хотел нормальных, здоровых детей. А теперь, после тебя… на что они мне?.. Ты меня любил таким, какой я есть, а нормальные дети вырастут и станут относиться ко мне, как я относился к родителям. Будут стыдиться меня, будут ждать, когда я освобожу им место для жизни…
Мама, папа, мама, папа, простите меня… как всё по-дурацки получилось… чёрт возьми! Как всё нелепо получилось!..
Я вытираю глаза, тут же натекают новые слёзы, я их вытираю, они натекают…
На белом потолке выступили капли. Значит, жарко… Ах да, я ведь включил горячую воду… На кафельных стенках тоже капли. Я черчу пальцем полосы. Кроме звука льющейся воды, ничего нет. Методичный, ровный звук. Он нарастает.
В день Ваниного шестнадцатилетия мы отправились его хоронить.
В морге в зале для прощаний по полу катаются комья пыли. Зал высокий и узкий, как колодец. На стенах толстые занавеси из блестящей синтетической ткани. А выше, над занавесями, крашенная серым штукатурка да самого потолка. Тоже мир, только дырок в крыше нет.
Ваня лежит в гробу. Холодно.
– Красивый какой… – говорит Маша.
– Аллергия выскочила, суши переели… – как бы оправдываюсь я.
Едем по утреннему городу. Люди толкутся возле магазинов и ёлочных базаров.
– А вот моя школа… – Соня смотрит в окно.
Проезжаем знакомые места. Здесь я играл в казаки-разбойники с одноклассниками, на этой остановке часто ждал Лену, в этом доме был гастроном. Когда покупали сыр, продавщица всегда докладывала тонкий ломоть для точного веса. Родители отдавали ломоть мне, и я грыз его по пути домой. А ещё в круги сыра были вдавлены синие пластиковые цифирьки: пятёрочки, троечки. Что они означали, никто не знал, получить кусок с цифирькой было для меня счастьем. Я их аккуратно выковыривал и куда-то складывал, а куда – не помню… А потом гастроном закрыли, и вместо него появился первый большой магазин электроники в нашем районе, и все ходили туда поглазеть на невиданные магнитофоны…
Я вдруг начинаю рассказывать всё это сёстрам:
– Моя детская поликлиника, КВД. Помню, я сам поставил себе диагноз и прибежал сюда в панике. Мне лет шестнадцать было. Оказался здоров…
Подъехали к церкви. Сёстры пошли предупредить. Я остался в машине с Ваней. Он не любит одиночества.
Рассматриваю гроб, он весь украшен манжетами и кружевами. Этакий франт с широкими плечами и узкими бёдрами. А внутри – Ваня. Странно, что он теперь в этой коробке оказался…
В церкви ждёт Лена. Она трогает меня за руку, тёмных очков не снимает. Я виновато улыбаюсь. Вот ведь как вышло…
Отпевание. В левой руке свеча, тыльной стороной правой вытираю нос. Платка у меня нет, не могу я к платкам привыкнуть. Когда слышу шорох со стороны двух поющих заупокойную молитву старушек, крещусь. Они, когда крестятся, шелестят шалями, вот я по звуку и ориентируюсь. Пока крещусь, из носа успевает натечь. Утираюсь. Крещусь. Утираюсь…
Старушки прекращают петь.
– Что, всё? – строго спрашивает Соня.
– Всё… – отвечают старушки.
– Что-то мало.
– Как мало? По канонам, – обиженно бурчат старушки.
– Тогда мы просто постоим.
Маша хлюпает носом. Любуемся Ваней. Волосы причёсаны гелем, как у мальчика из хорошей семьи. Я никогда его так не причёсывал. А теперь и не надо. Теперь я один. Обязательств больше нет. Ухаживать не за кем…
Выносим гроб из церкви. Я держу со стороны головы, Соня с Машей – у ног. Лена просто идёт рядом. Когда Ваня родился, он был таким крошкой, а теперь вырос. Раз в десять или пятнадцать увеличился. Совсем большой… Старушки поставили ему на грудь иконку. Она обращена к Ваниному лицу, а значит, и ко мне. Христос смотрит прямо в глаза с глянцевой бумаги в жестяной окантовке. Я смотрю на Христа. Он смотрит на меня…
Охранник в воротах кладбища громко спрашивает:
– Соловьёв?
– Да, – отвечает Соня.
«Кто такой Соловьёв? Почему Соня ответила „да“? – недоумеваю я. – А… Соловьёв – это Ваня, у него ведь фамилия Лены, ещё с больницы осталась…»
Губы у Вани такого цвета, будто он черники объелся. Кое-где помада осталась. Ресницы длинные. Раньше я этого не замечал. А нос совсем как у меня, и брови… И волосина эта на подбородке, кажется, длиннее стала…
Плита с дедом и бабушкой установлена на прежнее место. Дед смотрит строго. Грудь в орденах. Герой.
Под ногами мокрые листья, можно поскользнуться…
Бабушка смотрит ласково.
На влажной земле кое-где проросла травка, поднявшая старые листья, хвою и шишки. Блестит шуруп, оброненный мастерами, монтировавшими новую ограду. Кое-где краснеет яичная скорлупа, оброненная на какую-то давнюю Пасху. Моя мама скорлупу обычно тщательно собирала в коробочки и бросала затем под деревья на даче. В скорлупе содержится кальций, и мама таким образом удобряла почву. Скорлупа разлагается медленно, неохотно выделяя драгоценный кальций. Лежит годами, портя весь вид. Мамы уже нет, а скорлупа почти не изменилась.
На земле происходит движение. Кажется, что это галлюцинации, но если присмотреться, становится ясно, что это множество жучков, паучков и муравьёв снует туда-сюда, оживившись на солнышке.
Я наблюдаю за одним плоским, в цвет почвы, клещом, который застыл и греет на солнце то один бок, то другой. Изредка клещ меняет положение и потирает лапки. Я присаживаюсь на корточки и осторожно трогаю клеща палочкой. Он опрокидывается на спину, растопыривает лапки и прикидывается мёртвым. Выждав некоторое время и решив, что опасность миновала, клещ снова встаёт и возобновляет приём солнечных ванн…
– Попрощайтесь с усопшим, – тихо произносит могильщик.
Подхожу к гробу, смотрю на Ваню. В веточке, которую он по-прежнему сжимает в руке, что-то изменилось. Не пойму… Ах, вот оно что… Почка, одна почка распустилась. Вот те на… Была почка, а теперь клейкий листочек развернулся… А может, я его просто не заметил тогда…
Я глажу эту руку и покрываю грудь сына сложенным вчетверо лоскутным ковром, тайники которого набиты его сокровищами. Золотые завитушки, бабочки и жемчужины блестят в лучах солнца. Целую Ваню в щёку. Отхожу.
На меня будто надели очки с толстыми линзами, которые мешают видеть.
Лена поправляет подушечку под Ваниной головой. Голова поворачивается набок. Лена поправляет её, голова не слушается. Она поправляет… гладит нежно Ванины руки. Кладёт рядом холст с нефтяной «Венерой»…
