Марк Твен - No44, Таинственный незнакомец
— Подумать только, — продолжал Шварц, — и ты решил, что я пришел к тебе, озабоченный другими, суетными делами, сущими пустяками! Как могут они занимать меня, духа эфира, жителя величественной страны грез? Мы не знаем, что такое мораль, ангелам она неведома, мораль — для тех, кто нечист душой; у нас нет принципов, эти оковы — для людей. Мы любим красавиц, пригрезившихся нам, и забываем их на следующий день, чтоб влюбиться в других. Они тоже видения из грез, — единственная реальность в мире. Позор? Нас он не волнует, мы не знаем, что это такое. Преступление? Мы совершаем их каждую ночь, пока вы спите: для нас такого понятия не существует. У нас нет личности, определенной личности, каждый из нас — совокупность личностей; мы честны в одном сне и бесчестны в другом, мы храбро сражаемся в одной битве и бежим с поля боя в другой. Мы не носим цепей, они для нас нестерпимы, у нас нет дома, нет тюрьмы, мы жители вселенной; мы не знаем ни времени, ни пространства — мы живем, любим, трудимся, наслаждаемся жизнью; мы успеваем прожить пятьдесят лет за один час, пока вы спите, похрапывая, восстанавливая свои распадающиеся ткани; не успеете вы моргнуть, как мы облетаем вокруг вашего маленького земного шара, мы не замкнуты в определенном пространстве, как собака, стерегущая стадо, или император, пасущий двуногих овечек, — мы спускаемся в ад, поднимаемся в рай, резвимся среди созвездий, на Млечном пути. О, помоги, помоги мне, будь мне другом и братом в нужде; уговори мага, проси, умоляй его, он прислушается к твоей мольбе, он смилуется и освободит меня от ненавистной плоти!
Тронутый до глубины души, исполненный жалости к двойнику, я пропустил мимо ушей либо спустил ему насмешки и даже откровенную издевку над презираемым им человеческим родом; я вскочил, схватил его за руки и, стиснув их, горячо обещал Шварцу, что буду истово, самозабвенно умолять мага и не дам себе покоя, покуда он не внемлет моей мольбе либо не ответит решительным отказом.
Глава XXVIII
Шварц от волнения не мог сказать ни слова, и я по той же причине утратил дар речи; мы снова молча взялись за руки, и крепкое пожатие передало то, что мы не сумели выразить в словах. В этот момент вошла кошка и остановилась поодаль, глядя на нас.
Под ее испытующим взглядом я сконфузился, пришел в замешательство, будто она — человек, и ненароком увидела сентиментальную сцену излияния чувств; я покраснел. Потому ли, что знал ее натуру в бытность человеком? А вот брата ее появление нимало не смутило, и я ощутил легкую досаду. Хоть на что, собственно, досадовать? Ведь никогда не угадаешь, какое происшествие взволнует его, а какое оставит равнодушным, — разве это новость для меня? Поеживаясь под неодобрительным взглядом кошки, я с неловкой учтивостью усадил Шварца и сам тяжело опустился на стул.
Уселась и кошка. Все еще не сводя с нас въедливого пронизывающего взгляда, она недоуменно склонила голову налево, потом направо — совсем как настоящая кошка, озадаченная какой-то нечаянностью, раздумывающая, как лучше поступить. Потом она принялась намывать лапой мордочку с одной стороны — весьма неумело и ненаучно, надо сказать, почти каждый догадался бы, что она либо давно не имела практики, либо не знает, как это делается. Вымыв половину мордочки, кошка заскучала: она и умывалась, видно, для времяпрепровождения и теперь подумывала, чем бы еще заняться, чтоб убить время. Кошка уже сонно помаргивала, но вдруг ей на ум пришла новая идея, и она мгновенно встрепенулась: как она не додумалась до этого раньше! Кошка поднялась и отправилась осматривать мебель и другие вещи, обнюхивая и тщательно изучая все вокруг. Если перед ней был стул, она осматривала его ножки, потом, прыгнув на стул, обнюхивала сиденье и спинку; если предмет поддавался обследованию со всех сторон, кошка и обследовала его со всех сторон; если, к примеру, сундук стоял чуть поодаль от стены, она протискивалась в промежуток и внимательнейшим образом изучала заднюю стенку; желая разглядеть крупную вещь, вроде умывальника, кошка поднималась на задние лапы, изо всех сил тянулась вверх и пыталась сгрести передними предметы туалета, чтоб обнюхать их в удобном месте; подойдя к шкафу, она вытягивалась в струнку и ощупывала передней лапой ручку. Добравшись до стола, кошка припала к полу и, рассчитав расстояние, прыгнула, но промахнулась по неопытности; зависнув на краю, отчаянно карабкаясь и царапая стол когтями, она наконец благополучно забралась на стол и тут же принялась обнюхивать стоявшую там посуду; изогнув лапку, легонько подталкивала все, что можно было сдвинуть с места; скинув со стола прибор, она весело спрыгнула вниз — поиграть с ним. Кошка принимала очаровательнейшие позы — то, поднявшись на задние лапки, подожмет передние и поведет головкой из стороны в сторону, лукаво поглядывая на свою игрушку, то набросится на нее, откинет на середину комнаты и гоняется за ней повсюду, отбрасывая игрушку снова и снова, чтоб на бегу опять наподдать ей лапой и начать все сначала. Потом, притомившись от суеты, кошка решала взобраться на буфет или гардероб; если это ей не удавалось, она очень огорчалась; под конец, освоившись на новом месте, удовлетворенная и комнатой, и обстановкой, кошка утихомирилась, помурлыкала, одобрительно помахивая хвостом в промежутках между осмотром, и улеглась, изнеможенная, окончательно убедившись, что все хорошо и в ее вкусе.
Я люблю кошек и прекрасно знаю их повадки; будь я здесь впервые и прослышь, что кошка провела в комнате полчаса, прежде чем ей вздумалось ее осмотреть, я бы убежденно заявил:
— Не спускайте с нее глаз. Это — не настоящая кошка, это — подделка; в ее натуре есть какой-то порок — может статься, она родилась вне брака или несчастный случай задержал ее развитие, но, насколько я понимаю, она не обычная христианская кошка.
А наша гостья, не зная, чем заняться, решила домыть мордочку, но никак не могла вспомнить, какая сторона уже вымыта, а потому вообще отказалась от этой затеи; она сонно покачивала головой и моргала, но время от времени стряхивала с себя сон и рассуждала вслух:
— Один из них — двойник, другой — настоящий печатник, но я их не различаю. Они и сами, поди, путаются. Я бы на их месте никогда не знала наверняка, кто я. Дамы говорили, что в спальню прошлой ночью вломился двойник, и я приняла сторону большинства из хитрости — единственной защиты служанки; хотела бы я знать, как дамы их распознали. Мне не верится, чтобы они отличили двойника от печатника, даже если их раздеть донага. Впрочем, у меня есть идея…
Я прервал ее рассуждения, продекламировав, будто про себя:
— Мальчишка стоял на пылающей палубе,
Когда все с корабля сбежали…
— тут я сделал паузу и изобразил глубокое раздумье.
Кошка вздрогнула от неожиданности.
— Это двойник, — прошептала она. — Двойники знают языки, всё знают — иногда, а порою вовсе ничего не знают. Это сказал Фишер, а может, и не Фишер, а его двойник: в этом заколдованном месте никогда не знаешь наверняка, с кем говоришь — с человеком или с его безбожным подобием. У двойников нет ни морали, ни принципов, говорил Фишер, а может, и не Фишер, а его двойник — поди разберись. Напоминаешь кому-нибудь: ты-де сказал то-то и то-то, а он отказывается, тогда соображаешь, что слышала это от двойника, — и так сплошь и рядом! Чаще всего и разницы не видно, — что сумасшедшим быть, что в этом замке жить. Уж лучше остаться кошкой и не иметь двойника, тогда, по крайней мере, знаешь, кто ты. Иначе — сама спутаешь. Если у двойников нет принципов, значит, двойник и вломился в спальню, но, опять же, если он был пьян, откуда ему ведомо, кто он — двойник или настоящий печатник, потерявший с похмелья голову, и — начинай сначала; каждый недостаточно уверен, чтобы быть уверенным, и достаточно неуверен, чтобы быть неуверенным. Так что здесь ничего нельзя сказать наверняка. Нет, ничего. А все же, думаю, тот, кто мяукал, — двойник; с ними такое случается — все языки знает, а через минуту, глядишь, и собственный позабыл (если он есть), а с человеком такого не бывает. Он чужого языка не знает и даже выучить его не может, во всяком случае — кошачьего. Фишер так и сказал, а может, не Фишер, а его двойник. Так что мяукавший — двойник. Это решено. Будь он христианином, ни за что бы не говорил на которакте и не выучил бы его… Ох, как я устала!
Я не открыл ей секрета, а притворился, что задремал; брату же и притворяться не пришлось: он уже слегка похрапывал. Мне хотелось разузнать, если удастся, что беспокоит кошку, я видел, что она встревожена и сидит как на иголках. Вскоре кошка издала звук, похожий на откашливание, я встрепенулся и посмотрел на нее, как бы говоря: я вас слушаю.
Она сказала с нарочитой любезностью:
— Уже очень поздно. Мне жаль беспокоить вас, джентльмены, но я устала и хочу спать.
— Боже правый! — воскликнул я. — Не обращай на нас внимания, умоляю. Немедленно ложись.
