Джон Фаулз - Мантисса
Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом.
– Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.
Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.
– А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.
– Конечно.
– Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты… и из-за чего – из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди… просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной.
Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.
– О Майлз, я тебя обидела!
– Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я!
– Теперь я жалею, что подняла этот разговор.
– И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят.
Она нежно прижимается к нему:
– Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.
Он вздыхает:
– Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу.
– Будь добр, не произноси слово «женщины» так, будто это ругательство. И пожалуйста, обними меня, как раньше.
Пару минут он лежит без движения, потом все-таки вынимает правую руку из-под головы и обвивает ее плечи, с тем моментальным и глубоким проникновением в самую суть женской иррациональности, которое так характерно для мужского ума; еще минута, и он принимается поглаживать ее спину.
– Ну хорошо. Поверим, что ты подсказала ему парочку идей. Цирцея там. Калипсо и всякое такое. Она чмокает его в плечо:
– Спасибо, дорогой. Как мило с твоей стороны так широко мыслить.
После этой небольшой стычки они лежат молча. Вскоре, однако, он нарушает молчание и говорит, тщательно выдерживая нейтральный тон: – А мы так ничего и не решили насчет следующего раза.
– Нет, решили. Меньше слов. Больше дела.
– Одно из мест, где мы могли бы кое-что вставить, знаешь какое? Где ты отворачиваешь лицо и смотришь в сторону с таким видом, будто тебе все наскучило, будто все тебе противно, и говоришь:
«Лучше бы ты просто трахнул меня, и дело с концом». – Он на миг замолкает. – Я подумал, может, в следующий раз так и сделать?
– Дорогой, это звучит просто великолепно. Ты хотел бы, чтобы я по-прежнему притворялась, что мне все наскучило и противно, или наоборот?
– Это тебе решать.
Она тесно прижимается к нему.
– Какое значение имеют глупые чувства женщины? Я хочу того, чего хочешь ты. Ты же МУЖЧИНА.
– Но ведь это ты БЕССМЕРТНА.
– Мой милый, право же, мне все равно.
– Но я настаиваю.
– Ну ладно. Я притворюсь, что наслаждаюсь.
– Я вовсе не хочу, чтобы ты притворялась.
Она некоторое время молчит.
– Я всегда чувствую, когда ты на меня сердишься.
– Да не сержусь я на тебя. Нисколько. Только вот… ну, все это нужно как следует организовать. Невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав.
– Конечно, дорогой.
– Никто не сядет за столик в ресторане, не посмотрев на меню и не решив, что он будет есть.
– Конечно, Майлз.
– Я просто хочу сказать, что мы несем определенную ответственность за наши три и три десятых с рецидивами.
– Дорогой, ну конечно же.
– Не говоря уж обо всем остальном, у тебя-то впереди бесконечные тысячелетия для того, чтобы этим заниматься. Тогда как я…
– Майлз!
Пауза.
– Мы же твердо держались четырех-пяти на вариацию, вплоть до десятой. А с одиннадцатой вплоть до двадцатых все у нас просто вдребезги рассыпалось.
– Ты меня в этом винишь?
– Да вовсе нет. Нужно только побольше концентрации. С обеих сторон. – Он продолжает, прежде чем она успевает ответить: – Не говоря уж обо всем остальном, существует масса всяческих… повествовательных альтернатив, исследованием которых мы всерьез не занимались.
– Например?
Он рассматривает потолок.
– Я подумал, что первоначальный курс лечения я мог бы пройти с сестрой Кори. Например.
Пауза.
– Майлз, я могу, как женщина, сообщить тебе, что она…
– Знаешь, я нахожу несколько странным, что она была достаточно хороша для величайшего поэта всех времен и народов, но, оказывается, недостаточно хороша для меня.
– Если ты находишь, что кратковременное engouement109 типичного провинциала бордельной шлюшкой, вывезенной с Барбадоса четыре сотни лет назад… – Она замолкает. – Конечно, я понимаю, я ведь всего-навсего богиня.
– Просто благодаря тебе она обрела в моих глазах совершенно иное измерение, иной объем. Вот и все.
– Мне казалось, ее прежнего объема тебе вполне хватало.
Он задумывается.
– Спорить я не собираюсь. Просто мне такая идея в голову пришла. Но если ты слишком величественна для того, чтобы воплотиться в образ очаровательно человечной и жизнерадостной представительницы обездоленной расы… мне просто нечего больше сказать.
Теперь задумывается Эрато.
– Только первоначальный курс?
– Ну, между прочим, мы могли бы ей поручить…
– Поручить что?
– Не существенно.
– Нет, пожалуйста, продолжай.
– Ну, мы могли бы поручить ей все, с начала и до конца. То есть она могла бы быть тобой. Опять стала бы смуглой музой. Просто чтобы хоть чуточку поднять среднее число. – Она не отвечает. – Но я, конечно, буду о тебе скучать.
– А других идей у тебя нет, Майлз?
– Пожалуй, нет. Кроме предложения, чтобы ты надевала туфли не с таким острым носом, когда собираешься пнуть меня, беззащитного, в бок…
Небольшая пауза, затем она снова приподнимается на локте. Ее лицо – сплошное раскаяние – склоняется над ним.
– Любимый мой, бедненький. Мне кажется, ты просто неожиданно чуть-чуть пододвинулся, а я уже не могла остановиться.
– Двадцать девятый раз!
– О Майлз, неправда! Покажи мне, где болит. Дай-ка я как следует это место поцелую. – Она перегибается через него и целует это место как следует, потом выпрямляется и с упреком смотрит на него сверху вниз. – Дорогой, это так по-английски – копить все в себе! Про сестру Кори и ее груди, например. – Она с минуту взирает на него вдумчиво оценивающим, хотя и любящим взглядом. – Ты порой кое-кого мне напоминаешь.
– Кого?
Все еще опираясь на руку, она проводит другой рукой по его груди, добирается до живота и круговыми движениями гладит ему кожу у пупка.
– Я даже не помню, как его звали. Он был никто. Ну, если по правде, это был мой друг… Я его делила с другой моей сестрой – Талией. Его звали Чарли. Но он предпочитал меня. Просто смех да и только.
– И кто же он был, этот Чарли?
– Дай-ка я поближе к тебе пристроюсь. – Она занимает прежнее положение. – М-м-м, как приятно. Чарли был… о Боже, моя память… Если б только их было не так много. – Ее рука похлопывает его по плечу; наконец последний – торжествующий – хлопок. – Француз.
– Это было во Франции?
– Да нет. В Греции. Вот уж точно, что в ГРЕЦИИ.
– Но «Чарли» – не…
Правой ладонью она закрывает ему рот – молчи.
– Майлз, я знаю. Это у меня такая система. Довольно абсурдная, правда. Подожди минутку. Француз… а, вот оно! Так и знала, что в конце концов доберусь куда надо! Ква, ква, бре-ке-ке-кекс! Одна из его пьес была про лягушек110.
Он не сводит глаз с потолка.
– Да почему же – Чарли, Господи прости?
– Ну, его настоящее имя такое длинное. Никак не могу его запомнить.
– Мы – в Афинах пятого века?
– Милый, я не могла бы поклясться, что точно помню дату. Но ты, конечно, прав, это и правда было в Афинах и задолго до появления дискотек и онассисов111 и всего прочего в этом роде. И так давно, что тебе нет причин ревновать, но я правда по-настоящему любила Чарли, он ведь оказался одним из тех четырех мужчин в Афинах, которые не были извращенцами; так что, если честно, нам, женщинам, не из чего было особенно выбирать, и мы с Талией подарили ему идейку для другой пьесы – с очень миленькими женскими ролями, и он развил сюжет просто блестяще, впрочем, если честно, там была одна шуточка про милетских жен, которая… но это уже совсем другая история112. Мы ходили навещать одного старого психа. Он жил в кошмарной квартире, в низком первом этаже, рядом с рынком, света там совершенно никакого, больше на пещеру похоже, чем на квартиру, и хуже того, когда мы пришли, он сидел в самом дальнем углу, скорчившись над огнем… а день был просто раскален от зноя. Ты и представить себе не можешь. Только глупому старому дурню до нас и дела никакого не было, он на меня едва взглянул, когда Чарли нас познакомил. Разумеется, я явилась туда инкогнито, так что он понятия не имел, кто я такая. Только я думаю, он все равно внимания не обратил бы, даже если б знал. Кажется, единственное, что он способен был делать, – это показывать идиотские теневые фигуры на стене: поставит руки перед огнем и показывает. Будто мы с Чарли четырехлетки какие-нибудь. Трудно поверить, но видно какой-нибудь ребятенок как раз накануне показал ему, как эти штуки делать. Я с первого взгляда поняла, что он в маразме. И место ему – в доме для престарелых. Тебе надоело?
