Альберто Моравиа - Равнодушные
В комнате стало тихо-тихо.
— Наконец-то! — крикнула Карла, хлопнув в ладоши. — Вот она правда!.. Наконец-то можно дышать.
Казалось, будто кто-то настежь распахнул окна, и в гостиную внезапно проник холодный ночной воздух.
Некоторое время все четверо в растерянности глядели друг на друга.
Первым пришел в себя Лео.
— Ты ошибся, — сухо сказал он. — Надо было слушать музыку, а не глядеть по сторонам!
Подобная ложь вызвала у Микеле приступ громкого презрительного смеха.
— Ха-ха-ха! Совсем неплохо придумано! — воскликнул он, откинувшись в кресле. Вдруг приступ смеха прервался. — Лжец! — выпалил Микеле, мрачно глядя Лео в лицо.
Карла затаила дыхание. Мариаграция побледнела.
— Ну, это уж слишком! — внезапно крикнул Лео и стукнул кулаком по столу. Но не поднялся, а остался сидеть, испытующе посматривая на Микеле. — Я не знал, что ты такой вспыльчивый, — добавил он. Секунду помолчал и заключил: — Если ты не уймешься, придется надрать тебе уши.
Эту последнюю, довольно-таки глупую, фразу он произнес весьма внушительно. Но Микеле показалось, что грозное предостережение, звучавшее вначале так зловеще, постепенно утратило силу. Лео закончил свою тираду смехотворным обещанием надрать ему уши. Понятно, что и его, Микеле, гнев поубавился. «Нет, тут ничего не поделаешь, — нелепо бросать Лео перчатку либо говорить о поруганной чести. Значит, остается лишь закрыть ладонями уши. Но разве это достойный ответ на оскорбление?!»
«Надрать уши, надрать уши мне? Мне? Мне?» Каждое новое «мне» должно было сильнее распалить его, но, увы, в глубине души он испытывал лишь равнодушие и холод. Фальшивыми были вырвавшиеся у него гневные слова обвинения, фальшивым был и сам голос. Куда девались ярость, страсть? Исчезли! А может, их и не было вовсе?!
На столе среди цветов, чашек и кофейника стояла пепельница из белого мрамора с серыми прожилками. Микеле точно лунатик протянул руку, схватил пепельницу и несильно швырнул ею в Лео. Вдруг Мариаграция вскинула руки, вскрикнула. Лео завопил:
— Да ты с ума сошел!!
Карла вскочила. Микеле понял, что пепельница угодила не в Лео, а в мать. В голову? Нет, в плечо.
Он встал, неловко подошел к дивану. Мать лежала на спине. Лицо ее лишь слегка побледнело, но она почему-то закрыла глаза и время от времени горестно вздыхала. Однако было видно, что ей не очень-то больно и вообще ее обморок — сплошное притворство.
Вместе с Лео и Карлой, Микеле наклонился над матерью. Жалкий вид раненой должен был бы отозваться болью в его сердце, но он не испытывал никаких угрызений совести. Ему никак не удавалось отделаться от мысли, что вся эта сцена смешна и нелепа. Напрасно он убеждал себя: «Это моя мать… Я ранил ее… И даже мог убить». Напрасно пытался пробудить в себе чувство жалости к лежавшей неподвижно матери, так ничего и не понявшей. В душе была пустота. Он наклонился еще ниже, надеясь получше разглядеть рану. Не меняя положения тела и не открывая глаз, Мариаграция подняла рыхлую руку, оттянула пальцами платье у ключицы, куда попала пепельница. Оголилось полное плечо без всяких следов удара: ни синяков, ни красных подтеков, ровным счетом — ничего. Однако она продолжала оттягивать платье, опускать его все ниже до самых подмышек. Зрелище было нелепое — бесстыдные пальцы лихорадочно шевелились все сильнее, обнажая белую грудь, — казалось, они преследовали совсем иную цель, чем просто показать рапу.
И верно, все представление с обмороком разыгрывалось только для Лео. Оно должно было вызвать у него романтическую жалость к несчастной жертве. «Он увидит меня раненой, потерявшей сознание, с обнаженной грудью и вспомнит, что я прикрыла его своим телом, — втайне надеялась Мариаграция. — И тогда его душа преисполнится признательности и нежности…» В своем воображении она уже видела, как он заключает ее в объятия, тихонько трогает рукой, зовет по имени и, видя, что она не приходит в себя, начинает страшно волноваться. Тогда она вздохнет, медленно откроет глаза, ее первый взгляд будет для него, Лео, для него — ее первая улыбка. Но все вышло иначе. Лео не заключил ее в свои объятия и не позвал нежно и страстно.
— Мне, пожалуй, лучше уйти, — сказал он Карле с едкой иронией.
На Мариаграцию точно вылили ушат холодной воды, и как раз на обнаженное плечо. Она открыла глаза, привстала, огляделась вокруг. Микеле смотрел на нее насмешливо-грустно, словно вместе с угрызениями совести он испытывал и совсем другое чувство. Карла старалась прикрыть ей грудь. Но Лео? Где же Лео? Он вовсе не стоял рядом. Он поднял пепельницу и, точно желая определить ее вес, слегка подбросил. Вдруг он резко повернулся к Микеле.
— Хорошо, — насмешливо сказал он, как бы поощряя Микеле на новые подвиги. — Очень хорошо!
Микеле пожал плечами и посмотрел на него.
— Конечно… хорошо… Даже превосходно, — отчеканивая каждый слог, невозмутимо парировал он.
И тут за спиной Лео раздался знакомый пронзительный голос Мариаграции.
— Ради бога, Мерумечи! — умоляла она. — Ради бога, не начинайте все сначала… Не трогайте его… Не разговаривайте с ним… Даже не смотрите в его сторону…
Все это говорилось таким тоном, словно ее долготерпение и выдержка вот-вот иссякнут, и тогда наступит миг безумия.
Микеле отошел к окну. Дождь не унимался. Слышно было, как он стучит по ставням и шелестит в листве деревьев сада. Он мерно и уныло кропил виллы и пустынные улицы.
«Должно быть, множество людей, как и я, стоя за закрытыми окнами, прислушиваются к шуму дождя, и их сердца полны той же тоской, и им тоже опостылел манящий уют их квартир. Все напрасно, — повторял он про себя, рассеянно касаясь пальцами подоконника, — все напрасно… Эта жизнь не для меня». Он вспомнил сцену с пепельницей, мнимый, до смешного нелепый обморок матери, свое равнодушие. «Все здесь — сплошная ложь и фарс… ни в чем ни грана искренности… А я не создан для такой жизни». Лео, человек, которого он должен был бы ненавидеть, не вызывал у него настоящей ненависти. Лиза, женщина, которую он хотел бы полюбить, была лжива, за ее отталкивающей сентиментальностью скрывалась примитивная жажда наслаждения, и ее невозможно было полюбить. Ему казалось, что он отвернулся не от гостиной, а от черной бездонной пропасти.
«Это не моя жизнь, — твердо решил он. — Что же мне делать?»
Сзади хлопнула дверь. Он обернулся. В гостиной, кроме него, никого не осталось — Карла и мать пошли проводить гостя. Лампа освещала неподвижный круг пустых кресел.
— Микеле еще мальчишка, — сказала в холле Мариаграция гостю. — Не надо принимать его всерьез… Он не ведает, что творит.
Она с сокрушенным видом сняла с вешалки котелок и протянула его Лео.
— Лично мне, — шутливо сказал Лео, старательно кутая шею шерстяным шарфом, — он ничего плохого не сделал. Мне больно за вас, своим телом прикрывшей меня от своего рода снаряда.
Он засмеялся холодно, с фальшивым добродушием… Взглянул на Карлу, точно ожидая от нее одобрительного кивка, затем повернулся и стал надевать пальто.
— Он еще мальчишка, — повторила Мариаграция, сама не замечая, что помогает Лео надеть пальто. Мысль о том, что Лео может, воспользовавшись необдуманным поступком Микеле, порвать с ней, приводила ее в ужас. — Можете не сомневаться, — покорным, но твердым тоном добавила она, — что подобное никогда не повторится… Я сама поговорю с Микеле… И если понадобится, — неуверенно закончила она, — приму меры.
Наступила тишина.
— Ну зачем… так огорчаться, — сказала Карла, которая стояла, прислонившись к двери, и внимательно смотрела на мать. — Я уверена, — тут она опустила глаза и улыбнулась, — что Лео уже забыл об этом.
— Совершенно верно, — подтвердил Лео. — На свете есть куда более важные вещи. — Он поцеловал руку Мариаграции, которая еще не вполне пришла в себя от страха.
— До скорой встречи, — сказал он Карле, пристально глядя ей в лицо. Она побледнела и медленно, обреченно повернула ручку двери.
Дверь распахнулась и с грохотом ударилась о стену, точно кто-то, горя желанием войти, изо всех сил толкнул ее снаружи.
— О, какой холод! Какая сырость! — воскликнула Мариаграция.
Точно в ответ на ее слова, в холл ворвался ветер, и на сверкающие плитки пола обрушился дождь. Лампа заколыхалась. Легкое пальто Микеле, висевшее на вешалке, своими длинными рукавами несколько раз хлестнуло Лео по лицу. Юбки Карлы и Мариаграции сразу вздулись, взметнулись вначале вверх, а затем обвились вокруг ног.
— Закрой… скорее закрой! — крикнула Мариаграция, уцепившись обеими руками за дверь. Она стиснула ноги и всем телом прижалась к двери, чтобы не промокнуть. Карла осторожно, точно журавль, вышагивая по мокрому полу, забилась в дальний угол.
— Закрой же, — повторила Мариаграция… Но ни Лео, ни Карла не пришли к ней на помощь. Все пораженно смотрели на это буйство стихии, возникшей, казалось бы, из ничего. А вода и ветер, точно живые существа, ревели, стонали, скрежетали зубами и плакали на пустом пороге дома. Вдруг распахнулась и вторая дверь. И сразу водяной смерч, пролетев по коридору, ворвался в комнаты. Слышно было, как то вблизи, то вдали растворяются двери со странным грохотом, не похожим на хлопанье дверей, когда их отворяет чья-то яростная рука… Это был грохот, в котором сливались воедино завывание ветра, треск и жалобное скрипенье, как бы предваряющие последний, самый страшный, удар. В пустых комнатах с высокими потолками грозно гудело эхо. Вилла содрогнулась, словно она вот-вот должна была оторваться от земли и, бешено вращаясь волчком, взмыть на светящийся гребень облаков.
