Самоцветный быт - Булгаков Михаил Афанасьевич

22-го августа. Ялта, превосходный город, если б только не медицина! Загадочная наука. Здесь у меня глисты нашли и аппендицит в скрытой форме. Я еду в Липецк Тамбовской губернии. Прощай, водная стихия Черного моря!

25-го августа. В Липецке все удивляются. Доктор очень симпатичный. Насчет глистов сказал так:

– Сами они глисты!

Подвел меня к окошку, посмотрел в глаза и заявил:

– У вас порок сердца.

Я уж так привык, что я весь гнилой, что даже и не испугался. Прямо спрашиваю: куда ехать?

Оказывается, в Боржом.

Здравствуй, Кавказ!

1-го сентября. В Боржоме даже не позволили вещи распаковать. Мы, говорят, ревматиков не принимаем.

Вот я уж и ревматиком стал! Недолго, недолго мне жить на белом свете! Уезжаю опять в Сибирь на…

10-го сентября. …Славное море, священный Байкал! Виды тут прелестные, только уж холод собачий. И сибирский доктор сказал, что это глупо разъезжать по курортам, когда скоро снег пойдет. Вам, говорит, надо сейчас ехать погреться. Я, говорит, вас в Крым махану… Говорю, что я уже был. Мерси. А он говорит, где вы были? Я говорю: в Ялте. А он говорит: я, говорит, вас пошлю в Алупку. Ладно, в Алупку – так в Алупку. Мне все равно, хоть к черту на рога. Купил шубу и поехал.

25-го сентября. В Алупке все заперто. Говорят, поезжайте вы домой, а то, говорят, мечетесь вы по всей Республике, как беспризорный. Плюнул на все и поехал к себе домой.

1-го октября. И вот я дома. Пока я ездил, жена мне изменила. Пошел я к доктору. А он говорит: вы, говорит, человек совсем здоровый, как стеклышко. А как же так, спрашиваю, меня гоняли? А он отвечает: просто ошибка! Ну, ошибка и ошибка. Завтра иду на службу.

Не те брюки

Председатель тягового месткома объявил заседание открытым в 6 часов и 3 минуты.

После этого он объявил повестку дня, или, вернее, вечера.

Меню оказалось состоящим из одного блюда: «Разбор существующего колдоговора и заключение нового».

– По-американски, товарищи, лишних слов не будем терять, – заявил председатель. – Начало читать не будем, там важного ничего нет. На первой странице все отпадает, стало быть, а прямо приступаем к параграфам. Итак, глава первая, параграф первый, пункт ле, примечание бе: «Необходимо усиленное втягивание отдельных активных работников производства, давая им конкретные поручения…» Вот, стало быть, какой параграф. Кто за втягивание?

– Я – за!

– Прошу поднять руки.

– И я за!

– Большинство!

И заседательная машинка закрутилась. За параграфом ле разобрали еще параграф пе. За пе – фе, за фе – хе, и времечко прошло незаметно.

На четвертом часу заседания встал оратор и один час пятнадцать минут говорил о переводе сдельных условий на рублевые расценки до тех пор, пока все единогласно не взвыли и не попросили его перестать!

После этого разобрали еще двести девять параграфов и внесли двести девять поправок.

Шел шестой час заседания. На задней лавке двое расстелили одеяло и приказали разбудить себя в восемь с половиной, прямо к чаю.

Через полчаса один из них проснулся и хрипло рявкнул:

– Аксинья, квасу! Убью на месте!

Ему объяснили, что он на заседании, а не дома, после чего он опять заснул.

На седьмом часу заседания один из ораторов очнулся и сказал, зевая:

– Не пойму я чтой-то. В пункте 1005 написано, что получают до 50 %, но не свыше 40 миллионов. Как это так – миллионов?

– Это опечатка, – сказал американский председатель, синий от усталости, и мутно поглядел в пункт 1005-й. – Читай: рублей.

Наступал рассвет. На рассвете вдруг чей-то бас потребовал у председателя:

– Дай-ка, милый человек, мне на минутку колдоговор, что-то я ничего там не понимаю.

Повертел его в руках, залез на первую страницу и воскликнул:

– Ах ты, черт тебя возьми! – Потом добавил, обращаясь к председателю: – Ты, голова с ухом!

– Это вы мне? – удивился председатель.

– Тебе, – ответил бас. – Ты что читаешь?

– Колдоговор.

– Какого года?

Председатель побагровел, прочитал первую страницу и сказал:

– Вот так клюква! Простите, православные, это я 1922 года договор вам запузыривал.

Тут все проснулись.

– Ошибся я, дорогие братья, – умильно сказал председатель, – простите, милые товарищи, не бейте меня. В комнате темно. Я, стало быть, не в те брюки руку сунул, у меня 1925 год в полосатых брюках.

Страдалец-папаша

После того как пошабашили, Василий стоял и говорил со слезами в голосе:

– У меня радостное событие, друзья. Супруга моя разрешилась от бремени младенцем мужского пола, на какового младенца страхкасса выдает мне 18 рублей серебром. На приданое, значит. Мальцу пелешки купить, распашонки, одеяльце, чтобы он ночью не орал от холоду, сукин кот. А что останется, пойдет моей супруге на улучшение приварка. Пусть кушает, страдалица мать. Вы думаете, легко рожать, дорогие друзья?

– Не пробовали, – ответили друзья.

– А вы попробуйте, – ответил Василий и удалился в страхкассу, заливаясь счастливыми слезами.

– У меня радостное событие. Разрешилась страдалица-мамаша от бремени, – говорил Василий, засунув голову в кассу.

– Распишитесь, – ответил ему кассир Ваня Нелюдим.

Одновременно с Василием получил за инфлуенцию симпатичный парень Аксиньич 7 р. 21 к.

– Радостное событие у меня, – говорил Василий, – страдалица моя разрешилась младенцем…

– Идем в кооператив, – ответил Аксиньич, – надо твоего младенца вспрыснуть.

– Две бутылки русской горькой, – говорил Аксиньич в кооперативе, – и что бы еще такое взять полегче?

– Коньяку возьмите, – посоветовал приказчик.

– Ну, давай нам коньяку две бутылочки. Что бы еще это такое, освежающее?..

– Полынная хорошая есть, – посоветовал приказчик.

– Ну, дай еще две бутылки полынной.

– Что кроме? – спросил приказчик.

– Ну, дай нам, стало быть, колбасы полтора фунта, селедки.

Ночью тихо горела лампочка. Страдалица-мать лежала в постели и говорила сама себе:

– Желала бы я знать, где этот папаша.

На рассвете появился Василий.

– И за Сеню я, за кирпичики полюбила кирпичный завод… – вел нежным голосом Василий, стоя в комнате. Шапку он держал в руках, и весь пиджак его почему-то был усеян пухом.

Увидав семейную картину, Василий залился слезами.

– Мамаша, жена моя законная, – говорил Василий, плача от умиления, – ведь подумать только, чего ты натерпелась, моя прекрасная половина жизни, ведь легкое ли дело рожать, а? Ведь это ужас, можно сказать! – Василий швырнул шапку на пол.

– Где приданые деньги младеньчиковы? – ледяным голосом спросила страдалица-супруга.

Вместо ответа Василий горько зарыдал и выложил перед страдалицей кошелек.

В означенном кошельке заключались: 85 копеек серебром и 9 медью.

Страдалица еще что-то сказала, но что – нам неизвестно.

Через некоторое время делегатка женотдела в мастерской приняла заявление, подписанное многими женами, в каковом заявлении писано было следующее:

Подпись: «Ихние жены».