Свадьба за свадьбой - Андерсон Шервуд

И вот его пальцы, шарившие по карманам, нащупали тот предмет, который он, сам того не сознавая, искал. Он почти судорожно ухватился за него и двинулся к дочери, зажав вещицу между большим пальцем и указательным.

В тот день, когда он впервые набрел на дорогу, ведущую в дом Натали, в ту минуту, когда он уже почти выбросил это из головы, — в тот день после обеда он нашел маленьким яркий камень на железнодорожных путях рядом со своей фабрикой.

Когда пытаешься проложить себе путь через слишком запутанные тернии мысли — заблудишься как пить дать. Идешь по какой-нибудь темной пустынной тропе, а потом как испугаешься — и вот уже то ли сбит с толку, то ли готов стоять на своем, все сразу. Тебе есть чем заняться, но ты ничего не можешь делать. Например, в самую важную минуту жизни возьмешь и пустишь все коту под хвост, затянув дурацкую песенку. Остальные только руками разведут. «Как есть псих», — скажут они, как будто такие слова хоть когда-нибудь хоть что-нибудь значили.

Что ж, когда-то давно он уже был таким, как сейчас, в эту минуту. Он тогда слишком много думал, и это его огорчало. Дверь дома Натали была распахнута, а он все боялся войти. Он ведь хотел от нее сбежать, убраться в другой город, напиться, написать ей письмо и в письме попросить, чтоб она уехала куда-нибудь, где он больше никогда ее не увидит. Он воображал тогда, что предпочитает идти в темноте и одиночестве, идти дорогой отговорок в тронный зал бога по имени Смерть.

И в ту минуту, когда все это решалось в нем, взгляд его поймал отблеск маленького зеленого камня среди серых бессмысленных камней в гравии железнодорожного полотна. Уже подступал вечер, и маленький камень вбирал в себя солнечные лучи и отражал их.

Он поднял его, и это простое действие переломило в нем его абсурдную решимость. Его воображение, в ту минуту неспособное играть с фактами жизни, играло с этим камнем. Воображение человека, это творческое начало, на самом деле — лекарство, оно предназначено помогать работе ума, оказывать на него целительное действие. На людей иногда находило то, что они называли «ослеплением», и в такие минуты они совершали самые зрячие, самые верные поступки в своей жизни. Правда в том, что разум, если работает в одиночку, превращается во что-то убогое, половинчатое.

«Сказано-сделано, сделано-сказано, и нечего строить из себя философа». Джон Уэбстер шел к своей дочери, а она ждала: вот он скажет или сделает что-то, чего еще не сказал и не сделал. Теперь он снова совершенно пришел в себя. Внутри него всего за минуту произошел какой-то переворот, как это было уже множество раз за последние несколько недель.

На него нахлынула какая-то веселость. «Всего за один вечер мне удалось так глубоко окунуться в океан жизни», — думал он.

Он начал немножко заноситься. Вот ведь, был представителем среднего класса, всю жизнь прожил в промышленном городке в штате Висконсин. Еще несколько дней назад был жалким бесцветным олухом в почти столь же бесцветном мире. Годами ходил по улицам, всегда одинаковым, день за днем, неделю за неделей, год за годом шел по улицам, проходил мимо людей, поднимал ногу, опускал ногу на тротуар, потом другую, топ-топ, поглощал пищу, спал, брал деньги в банке, диктовал письма в конторе, шел себе и шел, топ-топ, не смея почти ни о чем задуматься, не смея почти ничего почувствовать.

Теперь за три-четыре шага, отделявшие его от дочери, он мог передумать больше, чем в прежней своей жизни осмеливался за целый год. В воображении он видел собственный образ, и теперь он был ему по душе.

На этой воображаемой картине он поднимался на высокий уступ над морем и снимал с себя одежду. Затем подбегал к самому краю уступа и прыгал в пустоту. Его тело, его собственное белое тело, то самое тело, в котором он прожил все эти мертвые годы, теперь изгибалось длинной изящной дугой на фоне синего неба.

Это тоже было очень даже неплохо. В этом зрелище было за что уцепиться уму, и к тому же разве не приятно, что твое тело способно выделывать эдакие поразительные кренделя.

Он глубоко погрузился в море жизни, в чистое, теплое, спокойное море Натали, в плотное, соленое мертвое море жизни своей жены, в быструю, подпрыгивающую юную реку жизни, что течет внутри его дочери Джейн.

— Я великий кроха-говорун, я великий кроха-мореход, — сказал он вслух, обращаясь к дочери.

Так-так, надо быть поосторожней. В ее глазах вновь появилось недоумение. Когда живешь с другим человеком, требуется прорва времени, чтобы привыкнуть к обличью мыслей, внезапно вырвавшихся из колодца внутри, а его дочь и он сам навряд ли когда-нибудь снова будут жить вместе.

Он поглядел на маленький камень, который так крепко зажимал между большим пальцем и указательным. Лучше всего сейчас сосредоточить на нем все свои мысли. Это маленькая, это крохотная вещица, но можно представить себе, каким огромным силуэтом проступает этот камешек над поверхностью спокойного океана. Жизнь его дочери — стремительная река, что спешит слиться с океаном жизни. Ей захочется, чтобы было за что ухватиться, когда ее вынесет в океан. Ну и чушь. Маленький зеленый камень не будет плавать по морским волнам. Он утонет. Уэбстер с пониманием улыбнулся.

Он держал перед собою в вытянутой руке маленький камень. Однажды он подобрал его на железнодорожных путях и пустился в фантазии, и эти фантазии его исцелили. Предаваясь фантазиям о неодушевленных предметах, мы каким-то странным образом их возвеличиваем. Вот, например, человек собирается обосноваться в комнате. В комнате картина в рамке, старый стол, две свечи под Пресвятой Девой, — и вот уже человеку в его воображении эта комната видится священным местом. Быть может, искусство жизни в том только и состоит, чтобы позволять воображению размывать границы фактов жизни, закрашивать их по-своему.

Две свечи Пресвятой Девы освещали камень, который он держал перед собой. Размером и формой он походил на небольшую фасолину и был зеленого цвета. В зависимости от освещения цвет его стремительно менялся. Вот в нем вспыхивала золотистая зелень, как у только что пробившихся сквозь почву новорожденных побегов, а вот она уже угасла, и камень окрасился ровным, здоровым темно-зеленым цветом, как листья дубов в конце лета, — только представь.

Как же отчетливо Джон Уэбстер все теперь вспомнил. Камень, который он нашел, обронила на рельсы женщина из поезда, направлявшегося к западу. Он был вместе с другими камнями вставлен в брошку, которой она закалывала воротник. Уэбстер вспомнил, как его воображение в ту же минуту нарисовало ее образ.

А может быть, он был вставлен в кольцо и она носила его на пальце?

Все немножко перепуталось. Теперь он видел женщину совершенно ясно, как уже видел ее однажды в фантазиях, и была она не в поезде, а на холме. Стояла зима, и холм покоился под легким снежным покровом, а под холмом через долину текла река, спрятанная под сверкающей ледяной коркой. Мужчина средних лет, отяжелевший мужчина, стоял рядом с женщиной, и она указывала ему на что-то вдали. Камень был вправлен в кольцо, и кольцо было на пальце вытянутой руки.

Теперь Джону Уэбстеру все было совершенно ясно. Он знал, чего хочет. Женщина на холме принадлежала к тому же странному племени, что и матрос на пристани, и старик на проселочной дороге, и актриса, выходившая из театра со служебного входа, она была одной из тех, кто коронует себя венцом жизни.

Он подошел к дочери, взял за руку, раскрыл ее и положил камешек ей на ладонь. Потом бережно сжал ее пальцы, так чтобы ладонь сложилась в кулак.

Он улыбнулся, улыбнулся короткой понимающей улыбкой и посмотрел ей в глаза.

— Что ж, Джейн, теперь мне довольно трудно растолковать тебе то, о чем я думаю. Понимаешь, во мне столько всего понамешано, и у меня все не было времени выкарабкаться наружу. Но теперь я ухожу. Я хочу дать тебе кое-что.

Он колебался.

— Этот камень, — заговорил он снова. — Он тебе для того, чтобы было за что ухватиться, если вдруг возникнет нужда; да, вот что это такое. Если засомневаешься — хватайся за него. Когда совсем собьешься с толку и не будешь знать, как быть, сожми его в кулаке.