Шервуд Андерсон - Возвращение
Обзор книги Шервуд Андерсон - Возвращение
Шервуд Андерсон
Возвращение
I
Восемнадцать лет. Ну что ж, теперь он вел прекрасную машину, очень дорогой родстер.[1] Он был одет превосходно, этакий довольно плотный красивый мужчина, совсем еще не отяжелевший. Когда он из маленького городка на Среднем Западе уезжал в Нью-Йорк, ему было двадцать два года, а теперь, когда он возвращался, ему было уже сорок. Он ехал с Востока в свой городок и остановился позавтракать в другом городке, не доезжая десяти миль.
Покинув Кекстон после смерти матери, он время от времени писал друзьям на родину, но прошло несколько месяцев, и ответы стали приходить все реже и реже. И в этот день, сидя за завтраком в небольшой гостинице городка, находившегося в десяти милях к востоку от Кекстона, он внезапно подумал о том, зачем он едет туда, и ему стало стыдно. «Неужели я еду в свой родной город по той же причине, почему писал письма?» — спросил он себя. На мгновение ему показалось, что дальше ехать незачем. Еще есть время вернуться.
За окном на главной деловой улице городка взад и вперед двигались люди. Мягко пригревало солнце. Хотя он столько лет прожил в Нью-Йорке, в нем до сих пор где-то глубоко таилось страстное желание увидеть родные места. Вчера он целый день ехал по восточной части Огайо, часто пересекая ручьи, струившиеся по небольшим долинам, и глядя на белые домики фермеров в стороне от дороги и большие красные амбары.
Бузина вдоль изгородей была еще в цвету, мальчишки купались в речушке, пшеница была уже сжата, зато маис поднялся по плечо. Повсюду жужжание пчел, а в перелесках вдоль дороги — глубокая, таинственная тишина.
Теперь, однако, мысли его приняли другое направление. Ему опять стало немного стыдно. «Когда, я впервые уехал из Кекстона, я писал письма друзьям детства, но писал всегда о себе. Рассказав, как идут мои дела в Нью-Йорке, какие у меня новые друзья, какие планы на будущее, я обычно приписывал в самом конце письма нечто вроде маленькой анкеты: „Надеюсь, у вас все в порядке? Как дела?“ — или что-нибудь в этом роде».
Возвращавшемуся домой путнику (его звали Джон Холден) вдруг стало не по себе. Прошло восемнадцать лет, но ему показалось, что перед ним снова лежит одно из писем, написанных восемнадцать лет назад, когда он впервые попал в незнакомый восточный город. Брат его матери, преуспевающий архитектор в Нью-Йорке, много сделал для племянника; Джон побывал в театре и видел Мэнсфилда в роли Брута; как-то вечером он совершил с теткой поездку на пароходе вверх по реке до Олбени и видел на палубе двух очень красивых девушек.
И все прочее было, вероятно, в таком же стиле. Дядя предоставил ему редкую возможность, и он ею воспользовался. Со временем он также стал преуспевающим архитектором. В Нью-Йорке можно найти несколько больших зданий, два или три небоскреба, ряд огромных промышленных сооружений и множество красивых, дорогих особняков — все это плоды его творчества.
Подводя итоги, Джон Холден вынужден был признать, что дядя не питал к нему особенной любви. Просто случилось так, что у тети и дяди не было детей. Джон выполнял свою работу, в архитектурной мастерской добросовестно, тщательно и даже проявил недюжинные способности в области проектирования. Тете он нравился больше, чем дяде. Она всегда старалась думать о нем как о собственном сыне и обращалась с ним как с сыном. Иногда она даже называла его сыном. Раза два после смерти дяди у него мелькала мысль: тетя женщина добрая, но, может быть, ей хотелось бы, чтобы он, Джон Холден, не был таким уж паинькой, чтобы он хоть иногда немного побуйствовал. Никогда не совершал он поступков, за которые ей приходилось бы его прощать. Может быть, она жаждала даровать людям прощение.
Странно все это, а? Ну хорошо, а что прикажете делать? Живешь ведь на свете только раз. Надо же и о себе подумать.
Досадно, право! Джой Холден так рассчитывал на эту поездку в Кекстон, рассчитывал даже больше, тем сам сознавал: Был ясный летний день. Он проехал по горам Пенсильвании, через штат Нью-Йорк, по восточной части Огайо. Гертруда, его жена, умерла прошлым летом, а его единственный сын, мальчик двенадцати лет, был отправлен, на лето в детский лагерь в штате Вермонт.
Вдруг у него мелькнула мысль: «Я медленно проеду по родным местам, как бы вновь впивая их аромат. Мне нужен покой, время, чтобы подумать. Самое главное — это возобновить старые знакомства. Я остановлюсь в Кекстоне и пробуду, там несколько дней. Повидаюсь с Германом, Фрэнком и Джо. Затем я навещу Лилиан и Кэт. Право же, это будет очень весело!» Может случиться так, что, когда он приедет в Кекстон, бейсбольная команда этого городка будет играть, скажем, с командой Йерингтона. Может случиться, что Лилиан пойдет с ним посмотреть на состязание. В глубине души он надеялся, что Лилиан так и не вышла замуж. Как он мог это знать? Ведь он уже много лет не имел из Кекстона никаких известий. Игра будет происходить на поле Хефлера, и они с Лилиан отправятся туда, пройдут под кленами по Тарнер-стрит, мимо старой бочарни, затем по пыльной дороге, где раньше была лесопилка, а оттуда прямо на поле. Он понесет светлый зонтик над головой Лилиан, а Боб Френч будет стоять у входа и взимать с посетителей по двадцать пять центов.
Да нет, это уж, пожалуй, будет не Боб, а его сын. Как приятно подумать о том, что Лилиан вот таким образом отправится на бейсбольный матч со своим прежним возлюбленным! Сотни мальчишек, женщин и мужчин, вздымая пыль, протискиваются через калитку для скота на поле Хефлера; юнцы со своими девицами, несколько седовласых старушек — матерей участников команды и, наконец, они с Лилиан усаживаются на шатких скамейках трибуны на самом солнцепеке.
Так это и было однажды, и трудно передать, что они с Лилиан переживали, сидя рядом друг с другом! Нелегко было сосредоточить внимание на игроках, носившихся по полю. Нельзя было даже спросить соседа: «Кто сейчас впереди, Кекстон или Йерингтон?» Лилиан положила руки на колени. Какие это были белые, нежные, выразительные руки! Однажды — это было как раз перед его отъездом в Нью-Йорк к дяде и через какой-нибудь месяц после смерти матери — они с Лилиан вечером пошли на это поле. Отец Джона умер, когда сын был еще подростком, и у него больше не осталось в городе никаких родственников. Отправиться на поле вечером было, пожалуй, несколько рискованно для Лилиан — рискованно для ее репутации, если бы это, скажем, обнаружилось, но она, по-видимому, охотно пошла с Джоном. Вы знаете, что представляют собой девчонки этого возраста в захолустном городке!
Ее отец был владельцем обувного магазина в Кекстоне — добрый, всеми уважаемый человек, но семья Холденов… ведь отец Джона был адвокатом!
После того как в тот вечер они вернулись с поля — это было, вероятно, уже после полуночи, — они решили посидеть еще на крылечке перед домом ее отца. Он, наверно, знал об этом. Подумать только — дочка чуть ли не до полночи болтается где-то с-молодым человеком! Они прильнули друг к другу с каким-то самозабвенным чувством отчаяния, в котором ни один из них не отдавал себе ясного отчета. Она вернулась домой после трех часов, да и то лишь потому, что он на этом настоял. Он вовсе не хотел, чтобы о ней бог знает что говорили. А он бы мог… Когда она поняла, что он собирается уйти, она вдруг стала похожа на крохотного испуганного ребенка. Ему было тогда двадцать два, а ей, наверное, около восемнадцати.
Восемнадцать и двадцать два — всего сорок. Джону Холдену было сорок лет в тот день, когда он сидел за завтраком в гостинице небольшого городка, в десяти милях от Кекстона.
Теперь ему казалось, что он, пожалуй, мог бы пройтись с Лилиан по улицам Кекстона к полю и небезрезультатно. Вы знаете, как это бывает. Но молодость ушла, и тут уж ничего не поделаешь. Если действительно будет бейсбольный матч и Лилиан согласится пойти с ним, он поставит автомобиль в гараж и уговорит ее пройтись пешком. В кино часто видишь такие истории: человек после двадцати, лет отсутствия возвращается в родной город, и новая красавица сменяет увлечение юности — что-нибудь в этом роде. Весной листья кленов прекрасны, но еще прекраснее они осенью, это какой-то пожар красок мужественности и женственности.
Настроение у Джона после завтрака было неважное. Ему предстоял путь в Кекстон: раньше дорога туда в шарабане отнимала почти три часа, а теперь это расстояние без всяких усилий можно было покрыть за двадцать минут.
Он зажег сигару и отправился на прогулку, правда, не по улицам Кекстона, а по улицам городка в десяти милях от него. Если он приедет в Кекстон к вечеру, скажем в сумерках, то…
И вдруг с какой-то щемящей болью Джон осознал, что жаждет темноты, приветливости тихих вечерних огней. Лилиан, Джо, Герман и все остальные… Восемнадцать лет прошло и для них, не только для него. Теперь ему в какой-то мере удалось превратить свой страх перед Кекстоном в страх за других людей, и он почувствовал облегчение. Но тут же вспомнил, что он затеял, и ему снова стало не по себе. Придется столкнуться с большими переменами, с новыми людьми, новыми зданиями, с людьми средних лет, ставшими стариками, с молодежью, которая стала теперь поколением средних лет. Во всяком случае, теперь он думал о других. Теперь он уже не думал только о себе, как в те времена, когда писал домой восемнадцать лет назад. «Неужели я по-прежнему думаю только о себе?» — вот к чему сводился вопрос.
