Кнут Гамсун - Новые силы
— Дорогая Ганка, — заговорил он, чтобы по возможности утешить её, — ты должна бы серьёзно взяться за роман, о котором мы говорили. Нет никакого сомнения, что ты сможешь написать его, а я с радостью просмотрю потом рукопись. Ты должна хорошенько подумать об этом, да это и развлечёт тебя немножко. Ты знаешь, что я от души желаю тебе всего лучшего.
Да, как же, она тоже задумала как
то написать роман! Почему бы ей и не написать? Теперь чуть не каждый день то одна женщина, то другая выступали в литературе, и все они прелестно писали. И вот однажды и ей пришло в голову, что теперь очередь за ней. И как все поощряли её к этому! Слава Богу, до сегодняшнего дня она не вспоминала об этом, слава Богу!
— Ты не отвечаешь, Ганка?
— Да, — ответила она рассеянно, — да, в том, что ты говоришь, есть доля правды.
Она вдруг встала и посмотрела прямо перед собой. Ах, если бы она только знала, что ей теперь предпринять! Идти домой? Да, это, пожалуй, лучше всего. Будь у неё родители, она пошла бы, вероятно, к ним, но родителей у неё не было и, можно сказать, почти что никогда не было. Да, надо идти домой, к Тидеману, к оптовому торговцу Тидеману, у которого она жила...
И с совершенно мёртвой улыбкой она протянула Иргенсу руку и простилась с ним.
Он почувствовал такое большое облегчение, видя её спокойствие, что горячо пожал её руку. Какая она необыкновенная, какая разумная женщина, она принимает дело, как должно! Никаких истерик, ни отчаянных упрёков. «Прощай!», с улыбкой! Ему хотелось ещё подбодрить её, отвлечь от её горя, и он заговорил о вещах, касавшихся его самого, о своих поэтических замыслах. Он пришлёт ей и свою будущую книгу, она снова найдёт в ней его. А о романе она должна непременно подумать... И, чтобы доказать ей, что дружба их ещё продолжается, несмотря на то, что связь между ними и прекратилась, он попросил её ещё раз поговорить с журналистом Грегерсеном относительно заметки о его стихах. Ведь это чёрт знает что такое, до сих пор не появилось ни одного настоящего отзыва! И, конечно, опять тут замешан Паульсберг, Паульсберг страшно завистлив, он всячески старается, чтобы газеты занимались только им, а не другими. Она окажет ему этим большую услугу. Потому что он сам, Иргенс, не может заставить себя поговорить с Грегерсеном, для этого он слишком горд, он не станет унижаться...
— Да, — ответила она с застывшей улыбкой, — я говорила уже с ним, я отлично помню, что говорила с Грегерсеном о чём-то подобном.
И, не смотря ни направо, ни налево она пошла к двери.
Но не успела она выйти за дверь, как тотчас же вернулась и, не говоря ни слова, вошла в комнату. Она подошла к зеркалу, висевшему в простенке между двумя окнами, и стала осматривать себя со всех сторон.
— Пожалуйста, — сказал Иргенс, — вот зеркало. Оно, кажется, порядочно запылено, но...
Она сняла шляпу и слегка поправила волосы, потом вытерла носовым платком рот. Тем временем он стоял и смотрел на неё; она удивляла его. Конечно, прекрасно иметь сильную волю и не поддаваться горю, но это равнодушие было неделикатно, положительно неделикатно. Он думал, что в ней всё-таки настолько есть глубины, что разрыв с ним причинит ей больше горя. А она стоит и поправляет свой туалет с величайшей заботливостью. Он не мог понять этого хладнокровия, он чувствовал себя оскорблённым, оскорблённым до глубины души, и горько заметил, что он здесь, в комнате, что она, по-видимому, совсем забыла о его присутствии...
На это она ничего не ответила. Но, отойдя от зеркала, она остановилась на минуту посреди комнаты и, смотря куда-то возле носка его сапога, промолвила усталым, равнодушным тоном:
— Неужели же ты не понимаешь, что между нами всё кончено!
Но, очутившись на улице, в сиянии яркого дня, среди сутолоки людей и экипажей, она почувствовала, что силы оставляют её, и начала плакать. Она опустила вуаль, свернула в самые узкие переулки, чтобы спрятаться от людей, Она шла быстро, сгорбившись, разбитая, и плечи её вздрагивали от рыданий. О, какой мрак окружал её, что ей делать? Она почти бежала, сошла с тротуара и шла по мостовой, шепча и плача. Можно ли ей вернуться домой, к детям и мужу? Что, если дверь заперта? У неё было два дня на то, чтобы снять комнату, и теперь, может быть, Андреас уже потерял терпение. Надо поторопиться, дверь, может быть, ещё не заперта, и она попадёт домой, если поторопится.
Всякий раз, опуская руку в карман за носовым платком, она чувствовала, что у неё в кармане письмо. Это был конверт с билетом в сто крон, он лежал на дне кармана и шуршал... Боже мой, если бы у неё был кто-нибудь, к кому можно было бы пойти, хотя бы просто какой-нибудь добрый друг! Из всех знакомых, с которыми она сошлась в кружке, ей никого не хотелось видеть, нет, довольно с неё этих людей! Целые годы, изо дня в день, она вращалась среди них, слышала их разговоры, видела их дела, Боже мой, как могла она находить удовольствие в этом! Вот они все перед ней: Мильде, и Паульсберг, актёр Норем, и Иргенс, и Грегерсен, все они говорят только о своих делах и всё судачат один насчёт другого, и каждый готов подставить ножку остальным. Нет, нет, с кружком тоже всё покончено, ничто не могло заставить её поддерживать с ним какие-либо сношения... А к Оле Генриксену тоже нельзя пойти за советом? Нет, нет, нельзя!..
Пожалуй, Андреас ещё в конторе и занимается. Она не видела его два дня, так вышло, он был очень занят. А она-то ещё взяла у него сто крон, хотя он и разорён. Боже мой, Боже мой, как она не подумала об этом, когда попросила у него эти сто крон! А он сказал: «Пройдём, пожалуйста, со мной в контору, у меня нет при себе денег». Потом открыл шкаф и достал сто крон, может быть, последние в кассе. И протянул ей бумажку и не забыл сказать: «пожалуйста», хотя, может быть, у него у самого больше не было денег. Волосы у него поседели, и вид был такой, словно он не спал много ночей, но он ни на что не жаловался, говорил спокойно и гордо. Она удивилась тогда, ей показалось, будто она видит его в первый раз... Нет, она не желает оставлять у себя эти сто крон, дал бы Бог, чтобы она никогда их не просила! Может быть, если она принесёт их обратно, Андреас, простит её за это? Не помешает ли она ему, если зайдёт сейчас в контору? Она только на минутку. Фру Ганка отёрла глаза под вуалью и продолжала путь. Подойдя к конторе мужа, она с минуту поколебалась. Что, если он не примет её? Может быть, он догадается, откуда она сейчас идёт...
От конторщиков она узнала, что Тидеман в конторе.
Она постучала и прислушалась. Да, он сказал: «Войдите!». Она вошла тихо. Он стоял за конторкой, повернувшись лицом к двери, и сейчас же отложил перо.
— Извини, пожалуйста, я помешала тебе, — быстро проговорила она.
— Нет, — ответил он и вопросительно посмотрел на неё.
Перед ним лежала груда писем, он стоял, высокий и прямой, опёршись одной рукой о конторку. Нет, он не очень поседел, и глаза у него сегодня не усталые.
Она вынула свои сто крон и сказала:
— Я хотела отдать тебе это. Прости меня за то, что я попросила у тебя денег в то время, когда они нужны тебе самому. Я только теперь сообразила это. Это было так гадко с моей стороны.
Он удивлённо посмотрел на неё и сказал:
— Оставь деньги у себя. Сто крон больше или меньше, — для дела это не имеет значения.
— Нет, пожалуйста... Я прошу тебя взять их обратно.
— Ну, если они тебе не нужны, тогда так. Спасибо.
Он благодарит её! Как она рада, что эти деньги ещё были у неё, и она могла отдать их ему. Она подавила своё волнение и в смущении тоже поблагодарила его, отдавая ему кредитку. Она продолжала стоять. Увидя, что он снова взялся за перо, она проговорила, улыбаясь и с запинкой:
— Извини, что я так долго... я никак не могу снять комнату, но...
Больше она уже не в силах была справиться с собой, голос её пресекся, она отвернулась, доставая носовой платок.
— Разве нужно так торопиться с комнатами? — сказал он. — Ты ведь можешь повременить ещё немного, я думаю?
— Да, да, благодарю тебя.
— Благодаришь? Я что-то не понимаю. Ведь это не я... Я только хотел облегчить тебе исполнение твоего желания.
Она испугалась, что причинила ему неудовольствие, и поторопилась сказать:
— Да, да! Я не думала... Нет, я вижу, что мешаю тебе!
И быстро вышла из конторы.
III
Тидеман не знал покоя с тех пор, как на него обрушилось несчастье. С утра до вечера он был на ногах, бумаги, счета, векселя, акции скоплялись вокруг него целыми грудами, и он постепенно приводил их в порядок. Оле Генриксен во всякое время поддерживал его по первому слову, уплатил ему деньги за дачу, взял на себя многие из его дел в провинции. Понемногу положение начинало определяться.
Обнаружилось, что фирма Тидеман не обладала основным капиталом, хотя вела сложные и широкие обороты. Люди говорили, что никогда не видали и не слыхали такого безумия, как спекуляция с рожью, в которую пустился Тидеман. Теперь, задним числом, все были ужасно умны, жалели его или издевались над ним. А Тидеман не обращал внимания на шум, поднявшийся вокруг его имени, работал, сводил концы с концами и держался. Правда, у него было колоссальное количество ржи, купленной по слишком дорогой цене; но рожь всегда рожь, он не мог сесть с нею на мель, он продавал её потихоньку, по существующим ценам, и терял деньги с полным хладнокровием. Неудача не сломила его.
