Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы
Пока шериф у Великого Креста на Чипсайде объявлял о решении властей, сестру Клэрис уже допрашивали в епископском дворце, в главном зале укрепленной башни, а ниже этажом находились камеры для узников. Допрос вели сам епископ и сквайр Гибон Магфелд. Последний присутствовал потому, что занимал пост судьи в графстве Мидлсекс, к которому принадлежал и Кларкенвель; вдобавок, Магфелд был депутатом парламента от того же графства. Главная его забота состояла в том, чтобы любой ценой поддерживать в городе порядок.
Монахиня стояла перед ними на каменном полу босая. Дознание начал епископ:
— Прежде всего, я обязан спросить, нет ли на тебе чудотворного камня или чудодейственной травы, амулета или другого колдовского средства, тобою для себя сотворенного?
— Я, ваше преосвященство, не кудесница и не шарлатанка.
— Однако же, по слухам, ты еженощно общаешься с духами, — прервал Гибон, не поднимая глаз на Клэрис.
— Выходит, слабая женщина, проповедующая слово Божие, подлежит осуждению как колдунья.
— Скажем иначе, — поправил сквайр, — ты, женщина, суесловишь и сеешь смуту среди простого люда.
— По-вашему, убеждать горожан покаяться в грехах и молиться о милосердии Господнем в Судный день, что грядет очень скоро, — суесловие?
— Какой такой Судный день? Ты, женщина, не в своем уме, — заявил епископ, натягивая белые лайковые перчатки, — в знак того, что он выступает в роли disputator.[93]
— Истинно говорю вам, ваше преосвященство: изгоните паршивых овец из своего стада, не то они заразят других.
— Ты смеешь мне перечить?
— Это всего лишь слова, а меня вон в темницу бросили. Время такое пришло.
Епископ в сердцах плюнул на холодный пол.
— Я вижу, рана твоя полна гноя.
— Значит, слова мои помогут больному телу.
Все это время Гибон Магфилд внимательно наблюдал за Клэрис. Неужто в самом деле на нее нисходит озарение, или она его лишь изображает? Но с какой целью? Пророчества сами собой слетают с ее губ, или это рождественское представление для малолетних детей? Невозможно вообразить, чтобы простая монахиня стала вдруг пререкаться с лондонским епископом; стало быть, ей дана сверхъестественная сила, но во зло или во благо — не поймешь. У сквайра был свой интерес в деле монахини. Еще во времена правления короля Эдуарда III у Амисии, престарелой тетки сквайра, открылся пророческий дар. Она ходила в белой рубахе с черным капюшоном, каждую неделю надевала новые туфли и называла себя «Женщиной, осиянной Звездою морей». За четыре года до событий тетка предсказала поражение французов при Пуатье и переход Аквитании в руки англичан. Поначалу родню смущали и даже пугали ее заявления о сошедшей на нее Божией благодати, но потом сам король высоко оценил ее пылкую поддержку интересов Англии. Брат Амисии — отец Гибона — перевез ее к себе в дом на Хозир-лейн, и там, в нарушение всех церковных догматов, она читала проповеди женщинам прихода.
— Все мы стремимся к свету, — говорила она, — но что это за свет, мы не знаем.
Потом тетка повела себя еще более странно. Стала размалевывать лицо, выдавливать прыщи, выщипывать брови; по пятницам и воскресеньям ела только траву и пила воду из ручья. Ее возили по городу в навозной телеге, а она вопила во все горло про гниющие в ее теле раны от грехов. В конце концов ее объявили сумасшедшей и отправили в Вифлеемскую лечебницу, где она и умерла от нутряной опухоли.
А теперь перед Гибоном Магфелдом стояла молодая монахиня, скрестив на груди руки в знак покорности.
— Ты молчишь, будто отроковица, Клэрис.
— Я, как и прежде, должна все стерпеть, сэр, и я буду терпеть во имя Господа.
— Хороша же твоя кротость. — Обтянутым перчаткой пальцем епископ почесал щеку. — Закуйте ее в железы за богохульства. Пусть семь лет не видит своих ног.
— Если проповедь слова Божьего есть богохульство, то я признаю свою вину. Можете подвесить меня за пятки, но только вверх тормашками перевернется ваш мир, господин епископ.
— Не излила еще свою желчь? На что ты ропщешь?
— Что остается смертному в этой жизни, кроме как плакать? А вы, ваше преосвященство, когда говорите с кафедры: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе»,[94] вы же насмехаетесь над несчастным нашим миром. Я слышала, как вы бормотали эти слова.
— Я велю тебя высечь за дерзость.
— Бог любит телесные наказания. Он живее живых, и в темнице я буду Его развлекать. Господь, любя меня, уже посылал наказания, так что крики мои будут для Него приятной музыкой.
— Ты все твердишь про темницу, Клэрис, а сама из ночи в ночь тишком бродила по городу, ровно тать.
— Те, кто несет людям слово истины, должны быть осмотрительны в выражениях.
— Словоблудствуешь, монахиня.
— Берегитесь, господин епископ, не Господу вы служите. А плакать не можете, ибо бесплодны и скорбеть не способны. Со всех сторон плотной стеной обступили вас застарелые мерзопакостные грехи Лондона. Вас нужно обратить к Богу.
Епископ дернулся, будто хотел ударить ее, но сквайр жестом его остановил.
— Откинь покрывало с лица, Клэрис, — мягко попросил он. — Дай взглянуть на тебя.
Монахиня неохотно повиновалась. Им открылось белое, цвета миндального молока лицо, широко распахнутые глаза, чуть приоткрытые губы.
— С таким личиком ты, если б захотела, могла бы жить да радоваться. Ну же, смотри веселей!
— Веселей? — Клэрис снова опустила на лицо покрывало и скрестила на груди руки, только теперь в этом жесте чувствовался вызов, а не покорство. — Вы ведь смерти моей хотите. Как же мне не быть в удручении?
Епископ громко рассмеялся:
— Сама замышляла против короля, а теперь заявляет, что ее постигла беда! Положите ее на раскаленный железный лист да поворачивайте с боку на бок. Глядишь, из нее не слова, а жир да сало польются.
— Я сказала, что короля ждет смерть. Так тому и быть, вот увидите.
— Клэрис, — тихонько прервал ее Гибон, — попридержи язык.
— Когда я молчу, сэр, у меня косточки стареют.
— Странно ты, монахиня, выражаешься. — Епископ опять шагнул к ней, но она не двинулась с места. — Темны твои речи, ох, темны. Им надобен комментарий.
— Я предоставлю вам dispositio, expositio и conclusio.[95]
— Прекрати! Схоласт в одеянии монахини — упаси Бог!..
— Вы сильно ошибаетесь. Никакими словами не описать, что у меня на душе.
Епископ стал явно терять терпение:
— Одни говорят, будто тебя вдохновляет сам Святой Дух, другие — что тебе нашептывают бесы.
— Мне все равно, что говорят «одни» да «другие».
— Ты — ветрогонка, пустышка. Никчемная побрякушка. Вертихвостка безмозглая.
Сквайр прервал этот поток брани:
— Вот что я тебе скажу, Клэрис. Ты утверждаешь, будто тебе было видение: после смерти короля Святая Церковь Господа нашего лежит в руинах. Ты будоражишь простонародье. Твои слова часто извращают и обращают во зло. Те, кто когда-то были друзьями, стали твоими заклятыми врагами. Они, подобно охотникам, жаждут загнать тебя до смерти.
— Не понимаю, о чем вы. Кто эти хитрецы и ловкачи, задумавшие меня извести?
— Те, кому не по сердцу добрые порядки. Кто жаждет скорейшего конца света.
— Да, я сама слышала, как некоторые вопрошают: придет ли наконец каюк этому миру?
— Ты ведешь двойную игру, — вмешался епископ. — Одни толкуют одно, другие — другое, а ты, белоснежный агнец, предназначенный на заклание, только-де слушаешь. Знаем мы эти песни. Ты больше похожа не на овечку, а на старую кобылу моего отца — тоже не двинешься с места, пока тебя не стегнут хорошенько. Во всей Англии не найти человека, который умел бы лучше тебя напустить туману в глаза.
— У меня глаза открыты. Одни режут по дереву, другие по камню. А я — по людским сердцам.
— Ох, сатанинское отродье, до чего же искусно ты лживые словеса плетешь!
Она несколько мгновений молчала, молитвенно склонив голову.
— Покорись я вашей воле да отрекись от своих слов, тогда и впрямь заслуживала бы Господнего проклятия.
— Зачем отрекаться? — удивился Гибон. — Мы требуем лишь молчания и публичного покаяния.
— Хотите, чтобы я прошла с восковой свечой по Чипсайду? Так это же равноценно отречению.
— Свечи тут мало, ты заслуживаешь большей кары. Вывалять бы тебя в грязи в знак позора, объявить нечестивой богохульницей. Полагаю, Гибон, на сегодня наши труды окончены.
— Вы несправедливы ко мне, господа. Я еще не всё сказала. Глядите, не обижайтесь, если дела пойдут совсем не по вашему хотению.
Монахиня расплела руки и вытянула их перед собой, будто молила о чем-то. Сквайру почудилось, что она превратилась в увенчанную цветами статую; он даже ощутил запах ладана. А Клэрис вдруг принялась читать нараспев стихи собственного сочинения:
