Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА
Как-то раз, в середине декабря, воскресным утром, когда я спал во втором этаже (в ателье было холодно, и я опять перебрался наверх), внизу послышался шорох, как будто там кто-то ходил. «Странно, — подумал я, — ведь входная дверь заперта…», — как вдруг услыхал звук хорошо знакомых шагов. Шаги приближались. У меня замерло сердце, и в ту же минуту раздался звонкий голосок:
— Здравствуйте! — Перед самым моим носом вдруг отворилась дверь, и вошла Наоми. — Здравствуйте, — Повторила она и спокойно, как ни в чем не бывало, поглядела на меня.
— Зачем ты пришла? — не поднимаясь с постели, холодно спросил я. Я был поражен ее наглым появлением.
— Я? Я пришла за вещами!
— Можешь взять их. Как ты вошла?
— Через дверь! У меня был ключ.
— Оставь его.
— Хорошо, оставлю.
Я повернулся к ней спиной и замолчал. Она долго возилась у самого моего изголовья, увязывая вещи в узел. Мне послышалось, что она снимает оби, и я увидел, что она переодевается в другое кимоно, отойдя в угол комнаты, но так, чтобы оставаться в поле моего зрения. Когда она вошла, я сразу обратил внимание на ее кимоно. Оно было из незнакомого мне дешевого шелка. Оттого ли, что она носила его каждый день, — но оно было измятым, оттопыривалось на коленях, с засаленным воротником… Размотав пояс, она скинула грязное кимоно и осталась в одном нижнем, тоже грязном. Затем вынула креповое кимоно, легким движением накинула его себе на плечи и, вихляя всем телом, сбросила нижнее так, что оно упало на циновку, как сброшенная кожа. Сверху она надела одно из своих любимых шелковых кимоно и туго затянула нижний пояс в красную и белую клетку. Я подумал, что сейчас наступит черед повязывать оби, но она, повернувшись ко мне, стала менять носки…
Сильнее всего меня всегда волновали ее обнаженные ноги. Я старался не смотреть в ту сторону, но глаза невольно тянулись к ней. Она, разумеется, заметила это и нарочно стала болтать ногами, как рыба плавниками, время от времени поглядывая, обращаю ли я на нее внимание.
Покончив с носками, она быстро подобрала сброшенную одежду и, сказав «до свидания», пошла к выходу, держа в руках узел.
— Ты уходишь? А ключ?
— Ах, да, да, — ответила она и вынула ключ из сумочки. — Я его оставляю, но я не могу сразу унести все вещи. Придется зайти еще раз!
— Можешь не приходить. Я сам отправлю вещи в Асакусу.
— По некоторым обстоятельствам мне неудобно, чтобы вы отсылали вещи в Асакусу.
— Тогда скажи, куда отослать.
— Сейчас у меня нет определенного адреса…
— Если в течение этого месяца ты не заберешь все веща, я все равно отошлю их в Асакусу. Они не могут оставаться здесь до бесконечности.
— Ладно, тогда я скоро приду за ними.
— Предупреждаю тебя: в следующий раз пришли кого-нибудь с рикшей, чтобы увезли все разом.
— Хорошо, так я и сделаю! — И она вышла.
Я думал, что на этом все кончится, но через несколько дней, часов в девять вечера, когда я читал в ателье вечернюю газету, снова послышался шорох, и кто-то вставил ключ в замочную скважину.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
— Кто там?
— Это я.
Дверь с шумом отворилась, и какое-то темное, громоздкое, как медведь, существо ввалилось в комнату из уличной темноты. Мгновенно сбросив с себя какую-то черную хламиду, существо оказалось молодой европейской женщиной в голубом платье из французского крепдешина, с обнаженными белыми плечами и руками. На полной шее сверкало, как радуга, ожерелье из горного хрусталя. Из-под черной бархатной шляпы, надвинутой низко на глаза, виднелись кончик белого носа, подбородок и ярко накрашенные губы таинственной незнакомки.
— Добрый вечер, — произнесла она.
Когда эта незнакомка сняла шляпу, я недоумевал: «Кто это?» — но потом, приглядевшись, понял, что передо мной Наоми. Может быть, читателям покажется странным, что я не сразу узнал ее, но она и впрямь до неузнаваемости изменилась. Нет, если бы изменилась только фигура, я, конечно, не обознался бы. Но главным образом ввело меня в заблуждение ее лицо: изменившееся, словно по какому-то волшебству, оно стало совсем другим, начиная с цвета кожи, выражения глаз и кончая овалом. Если бы не ее голос, я ни за что не узнал бы ее даже без шляпы. И потом — эта почти пугающая белизна кожи… Каждая частица ее пышного тела, скрытая европейским платьем, была белой, как мякоть яблока. Наоми и раньше не была смуглой, но такой белой колеи я у Нее еще никогда не видел. Взглянув на ее обнаженные почти до плеч руки, невозможно было поверить, что они Принадлежат японке. Когда в театре Тэйгэки гастролировала иностранная опера, меня привели в восторг белые руки молодых европейских актрис, но руки Наоми казались еще белее.
Наоми в своем легком голубом платье медленно подошла ко мне. На ногах ее были шевровые туфельки на высоких каблуках, спереди украшенные блестящими пряжками. Я вспомнил слова Хамады о том, что в этих туфельках она напоминает Золушку. Уперев одну руку в бок и выставив локоть, она вдруг бесцеремонно вплотную подошла ко мне, онемевшему от удивления.
— Дзёдзи-сан, я пришла за вещами!
— Можно было не приходить, я же сказал тебе, чтобы ты прислала служанку.
— Но мне некого прислать!
Тело Наоми ни на минуту не оставалось статичным, она все время переминалась с ноги на ногу, с серьезным видом топала по полу каблуками, каждый раз меняла положение рук и дергала плечами. Все мышцы ее тела были напряжены, как струна, каждый нерв дрожал. Мои нервы тоже напряглись, и я неотрывно следил за всеми ее движениями. Я обратил внимание на ее лицо; теперь я понял, почему она так изменилась, — она отпустила челку, спускавшуюся на лоб, как у китайских девочек. По бокам волосы гладко лежали, прикрывая уши, наподобие черной шапочки. Эта новая прическа совершенно изменила овал лица Брови тоже были не похожи на прежние. Ее природные брови были широкими и густыми, а теперь они вытягивались двумя слабо обозначенными, длинными, тонкими дугами. Я сразу понял, что это только искусная работа, но волшебной перемены глаз, губ и цвета кожи Наоми я никак не мог объяснить. Возможно, глаза стали так похожи на европейские из-за этих новых бровей, но, по-видимому, были использованы еще и какие-то другие средства. Наверное, все дело в ресницах и веках, в них кроется какой-то секрет, подумал я, но в чем заключается этот секрет — отгадать не мог. Верхняя губа посредине разделялась надвое, как лепесток цветка вишни, губы были пунцовыми, но не от обычной губной помады, цвет был естественный, имел живой блик. Кожа стала белой, как у людей белой расы. Сколько я ни приглядывался, она была совершенно белой, но нельзя было заметить даже следов белил. Белым было не только лицо, но и все тело, от плеч до кончиков пальцев: выходит, Наоми покрыла белилами все тело… Эта загадочная, чарующая, непонятная женщина — нет, это не Наоми, это, быть может, сама ее душа, каким-то чудесным образом превратившаяся в видение идеальной красоты…
— Можно мне подняться наверх за вещами? — спросило видение.
Только услыхав этот голос, я убедился, что передо мной не призрак, а живая Наоми.
— Да, конечно, конечно… но… — растерянно отвечал я и вдруг, невольно повысив голос, спросил: — Как ты открыла входную дверь?
— Как? Ключом!
— Ты же в прошлый раз оставила здесь ключ.
— У меня много ключей. — На ее румяных губах впервые вдруг мелькнула улыбка. Она бросила на меня чуть насмешливый взгляд. — Сейчас все объясню. Я заказала много ключей, так что без одного вполне могу обойтись.
— Однако меня это не устраивает. Если ты будешь часто приходить…
— Не бойтесь, как только перевезу все вещи, больше не приду, даже если будете звать… — И повернувшись на каблуках, она проворно затопала вверх по лестнице…
Затем… не знаю, сколько минут прошло. Я сидел в ателье на диване и ждал, когда Наоми спустится вниз. Прошло пять минут, полчаса или, может быть, час. Я перестал замечать течение времени. В моей душе жил только образ Наоми, оставивший чарующее и радостное впечатление, как бывает после прекрасной музыки, необычайно высокой, чистой, словно долетевшей из неземных священных пределов… Я уже не ощущал страсти, влюбленности. Душа была полна какого-то безграничного, неясного упоения. Сколько я ни думал, но сегодняшняя Наоми и та, другая, — грязная развратница, продажная женщина, которой мужчины дали мерзкое прозвище, — несовместимы. И такому человеку, как я, остается только преклоняться перед ней, обожать ее, она может быть только объектом моего благоговейного преклонения… Мне казалось, прикоснись она ко мне хотя бы кончиком своего белого пальчика, я испытал бы не радость, а трепет, страх… Как выразить читателям мое душевное состояние? Попробую объяснить…
Представьте себе человека, приехавшего из провинции в Токио и случайно встретившего родную дочь, давным-давно ушедшую из дому. Теперь она превратилась в блестящую городскую женщину и не узнала в грязном крестьянине своего отца. Отец узнал дочь, но их жизненные пути так разошлись, что он не решился подойти к ней и, потрясенный, — «Неужели это моя дочь?» — в смущении тихонько скрылся. Ему и грустно, и в то же время он рад за нее…
