Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА
— В этой женщине таится какая-то дьявольская сила.
— Да, правильно, именно дьявольская сила! Я тоже это почувствовал и понял наконец, что сближаться с ней опасно, — пропадешь!..
«Наоми, Наоми», — без конца повторяли мы ее имя. Оно служило как бы закуской к нашему сакэ. Мы ощущали его вкус на языке отчетливее, чем вкус говядины. Мы облизывались, произнося это имя.
— Ну, да ничего. С такой женщиной можно разок и обман стерпеть… — сказал я, весь во власти неизъяснимых чувств.
— Вы правы! Благодаря ей я узнал, что значит первая любовь… Пусть недолго, но я изведал с ней прекрасные грезы любви… В сущности, я должен быть благодарен ей… — говорил Хамада.
— Но что будет с ней теперь? Что ее ждет?
— Думаю, постепенно она будет опускаться все ниже. Кумагай говорит, что у Мак-Нейла она долго не проживет, через несколько дней опять сбежит куда-нибудь… Кумагай говорит, что у него остались ее вещи, так что, может быть, явится к нему… А что, разве у Наоми-сан нет своей семьи?
— Ее семья держит кабак в Асакусе. Я никому не рассказывал об этом, потому что жалел Наоми.
— Вот как! Что ни говорите, происхождение все-таки сказывается. По словам Наоми, ее предки были знатные самураи. Она родилась и жила в роскошной усадьбе на улице Симонибантё. В эпоху «Рокумэйкаи»[19] ее бабушка танцевала там на балах… Имя «Наоми» ей также дала бабушка. Не знаю, насколько все это правда… Во всем виновата ее семья. Сейчас я еще раз убеждаюсь в этом. В жилах Наоми течет порочная кровь, оттого она и стала такой, несмотря на то что вы взяли ее к себе!
Мы проболтали так часа три. Был уже восьмой час вечера, когда мы вышли на улицу, а мы все еще не наговорились.
— Хамада-кун, вы поедете электричкой? — спросил я, шагая с ним рядом по улицам городка Кавасаки.
— Конечно, пешком ведь не дойдешь…
— Да, но я поеду трамваем. Раз она живет сейчас в Йокохаме, электричкой ехать рискованно.
— Ну, тогда я тоже поеду трамваем… Но все равно, раз Наоми-сан так скачет то туда, то сюда, когда-нибудь непременно доведется столкнуться с ней…
— Выходит, нам и на улицу нельзя выйти…
— Наверно, она каждый вечер ходит на танцы. Район Гиндзы — самый опасный…
— В Омори тоже небезопасно… Близко от Йокохамы, и потом там находится ресторан «Кагэцуэн» и эта гостиница «Акэбоно»… Пожалуй, брошу я этот дом и переберусь опять в пансион. Пока вся эта история не утихнет, не хочу ее видеть!
Мы вместе поехали на трамвае и расстались в Омори.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В то время как я страдал от одиночества и несчастной любви, произошло еще одно горестное событие. Моя мать внезапно скончалась от апоплексического удара.
Телеграмма с известием о тяжелой болезни матери пришла на третий день после моего свидания с Хамадой. Получив ее на службе, я тут же помчался на вокзал в Уэно и уже вечером был на родине, но застал мать уже без сознания; так и не узнав меня, она скончалась через несколько часов после моего приезда.
Мой отец умер, когда я был еще ребенком, мать одна воспитывала меня, и теперь я впервые узнал, какое это великое горе — терять родителей, тем большее, что наши отношения с матерью были гораздо сердечнее, чем бывает обычно. Сколько ни вспоминал, я не мог припомнить ни одного случая, чтобы я спорил с матерью или чтобы она бранила меня. Конечно, я очень уважал ее, но существовали и другие причины моей привязанности к матери: она всегда умела понять меня и была воплощенной любовью и добротой. Обычно, когда сын подрастает, он уезжает из провинции в столицу. Родители беспокоятся, боятся, как бы он не сбился с пути, и часто на этой почве между родителями и детьми возникает отчужденность, но когда я уехал в Токио, моя мать всегда доверяла мне, понимала все мои настроения и заботилась обо мне. Наверное, ей было и тяжело, и тоскливо отпустить в Токио единственного сына и остаться только с двумя младшими дочерьми, но мать никогда не жаловалась и сама настояла на моем отъезде. Поэтому, находясь вдали от нее, я еще сильнее чувствовал всю силу ее любви. Не могу забыть, что она всегда, в особенности после моей женитьбы на Наоми, исполняла все мои прихоти и горячо любила меня.
И вот теперь, когда мать умерла так внезапно и я стоял у ее гроба, мне казалось, словно я нахожусь в каком-то сне. Между тем человеком, кто еще вчера сходил с ума по Наоми, и тем, кто, держа в руке зажженное ритуальное курение, стоял на коленях перед покойницей, не было ничего общего. «Кто же из них настоящий «я», вчерашний или сегодняшний?» — скорбя и обливаясь горькими слезами, спрашивал я себя, и неизвестно откуда мне слышался голос: «Смерть матери не случайна. Мать предостерегает тебя. Следуй же ее наставлениям!» Я понял, что совершил непростительную ошибку, и снова залился слезами раскаяния. Стыдясь своих слез, я вышел из дому. Взобравшись на холм, я продолжал рыдать, глядя на расстилавшиеся передо мной рощи, дорогу, поля, овеянные воспоминаниями детства.
Это тяжелое, большое горе как бы очистило меня и смыло грязь, налипшую на мое тело и душу. Не будь его, я, может быть, все еще страдал бы от несчастной любви, не в силах забыть ту развратную женщину. Я понял, что смерть моей матери исполнена глубокого смысла. По крайней мере, отныне я обязан жить так, чтобы ее смерть не оказалась бессмысленной. Я думал о том, что жизнь в городе мне уже опротивела. Карьера, успех?… Но уехать в Токио и вести там легкомысленную, пустую жизнь — еще не означает преуспеть в жизни. В конце концов ведь я все-таки «провинциал», провинция мне больше подходит. Вернувшись туда, я буду ближе к родной земле. Буду ухаживать за могилой матери, дружить с соседями и стану крестьянином, как мои предки. Меня обуяло это желание, но дядя, сестры и все родственники в один голос твердили:
— Ты решаешь слишком поспешно. Понятно, что сейчас ты пал духом, но нельзя же мужчине из-за смерти матери губить свое будущее! Теряя родителей, все сначала отчаиваются, но время проходит, и горе постепенно слабеет. Вот и ты, если уж решишь вернуться в деревню — что ж, возвращайся, но сперва обдумай все хорошенько. Во-первых, так внезапно уйти со службы — нечестно по отношению к компании! — «По правде говоря, дело не только в этом. Меня бросила жена…» — готово было сорваться у меня с языка, но я постеснялся рассказать об этом при всех и так ничего и не сказал. На вопрос, почему не приехала Наоми, я ответил, что она больна.
Через семь дней после первых поминок[20] я поручил дяде управление хозяйством и, следуя совету всех родственников, уехал в Токио.
Я ходил на службу, но ничто меня не интересовало. Теперь на службе относились ко мне уже не так хорошо, как раньше. Я уже упомянул, что был всегда исполнителен, но из-за Наоми я очень себя скомпрометировал. И начальство, и сослуживцы перестали относиться ко мне с доверием, некоторые даже иронически замечали, что смерть матери станет для меня благовидным предлогом, чтобы опять манкировать службой. Ходить в контору становилось все тягостнее. Приехав на один вечер в деревню, на вторые поминки, я вскользь сказал дяде, что, наверно, все же оставлю службу. На следующий день я опять поплелся в контору. Днем, на службе было еще так-сяк, но по вечерам и с наступлением ночи я буквально не знал, куда себя девать. Я никак не мог решить, уехать ли мне на родину или остаться в Токио, поэтому все еще не перебрался в пансион и ночевал один в пустом доме в Омори.
После работы, опасаясь встретиться с Наоми, я избегал оживленных улиц и возвращался в Омори трамваем Токио — Йокохама. Кое-как поужинав в ближайшем ресторанчике, я не знал, на что убить время. От нечего делать я поднимался в спальню и ложился в постель, но сразу заснуть не удавалось. Проходил час за часом, а я все еще лежал с открытыми глазами. Спал я во втором этаже, в той самой комнате под крышей. Там и сейчас лежали ее вещи, за пять лет комната вся пропиталась запахом легкомыслия, разврата и беспорядка. Это был аромат ее тела Неряшливая Наоми не стирала своих грязных вещей, а просто, скомкав, бросала их, и в плохо проветриваемой комнате стоял этот специфический запах. Это было мучительно, и я перешел потом на диван в ателье, но и там я тоже засыпал с трудом.
Прошло три недели со дня смерти матери. С наступлением декабря я твердо решил в начале нового года уйти со службы. Правда, я ни с кем не советовался и все решил в одиночку, поэтому дома, в провинции, об этом еще не знали. Таким образом, оставалось потерпеть еще всего месяц, и я несколько успокоился, начал в свободное время читать или гулять, но, конечно, даже близко не подходил к «опасным» местам. Однажды вечером я дошел от скуки до Синагавы, и, чтобы убить время, мне захотелось пойти в кино. Шла как раз комедия с участием Гарольда Ллойда.[21] Появившиеся на экране молодые американские актрисы вызывали бесчисленное множество воспоминаний, и я решил никогда больше не смотреть европейские кинофильмы.
