Яльмар Сёдерберг - Серьёзная игра
Он хотел идти к себе. Она его не пустила.
— Нет, ты сначала скажи мне, — требовала она, — кто такая эта Лидия.
— Дагмар, милая. Ну как ты сама представляешь себе? Что я могу тебе на это ответить?
— О, — вскрикнула она. — Так ты думаешь, я не догадалась! Конечно, одна из тех кривляк, что играли в твоем ревю. Это фру Корнелл!
Фру Корнелл, исполнявшую маленькую роль в новогоднем представлении, действительно звали Лидией. Ей было под пятьдесят, и даже в таком возрасте можно бы быть покрасивей.
От неожиданности он расхохотался. Но Дагмар твердила свое:
— Думаешь, я не вижу, что ты притворяешься. Вовсе тебе не смешно! Я знаю, знаю — это она! Ладно же, кланяйся ей от меня, только пусть будет поосторожней!
Он представил себе длинную цепь ее козней против совершенно ни в чем не повинной фру Корнелл. И он сказал:
— Дагмар, милая. Не пытайся отгадать. Она подписывается «Лидия», только когда пишет ко мне, на самом деле у нее другое имя.
Дагмар не поддалась на эту удочку.
— Я не так глупа, как ты воображаешь, — твердила она. — Это она. Она. Я знаю.
Она стояла на своем, ее самолюбие, очевидно, тешила такая «Лидия», которая была куда хуже ее во всех отношениях — и внешне, и нравственно, и вдобавок гораздо ниже стояла на общественной лестнице. Он сказал:
— Поздно уже. Давно ночь. Не лучше ли лечь спать и продолжить дебаты завтра утром?
— Что же! Спи себе, если можешь. Спокойной ночи! И она ушла к себе.
Он пошел в свою комнату и медленно стал раздеваться, вслушиваясь в шумы квартиры и звуки за окнами. Он слышал, как жена прошла в переднюю, потом на кухню! Он слышал, как она повернула и вновь завернула кран. Он слышал, как по улице прогрохотала повозка.
Он и не пытался уснуть.
Он разделся, лег и лежал в постели без сна. Так прошло полчаса, может быть, час. Потом в дверь тихонько постучали.
Он молча вслушался. Дверь была заперта на ключ.
В дверь снова постучали. И он услышал голос Дагмар, надтреснутый, молящий:
— О, Арвид, Арвид! Открой мне! Я не могу спать Мне так страшно.
Он молчал.
— О, Арвид, забудь все, что я тебе наговорила! Прости меня. Мне так страшно одной! Впусти меня!
Он затаил дыханье и молчал.
— О, Арвид, я сама не знаю, что я сделаю! Я убью себя, убью девочек! Я подожгу дом!
Ему пришлось ее впустить.
После той ночи он больше не спал дома.
Чаще всего он оставался ночевать в редакции. Иногда он снимал номер в гостинице, чтоб хорошенько выспаться.
* * *Он письмом уведомил Лидию о происшедшем. И она ответила. Ее очень печалит, что злополучная строчка наделала столько зла. Но все так непонятно. «Судя по тому немногому, что ты рассказывал о своей жене, я представляла ее себе женщиной, для которой даже мысль вскрыть чужое письмо невозможна, точно так же, как для меня самой». Дальше она писала: «У меня в гостях дочка; она будет тут еще недели две. Покамест и думать нечего о встрече. Но, милый, я и вообще не знаю, как нам быть. Чем старше она делается, тем больше я должна оберегать свое доброе имя. А у тебя свои заботы. Знаешь? Будь что будет, положимся на время…»
И он положился на время, и время шло. Дагмар как будто успокоилась после первого взрыва. Или изменила тактику. Она была смиренна, тиха, покорна — образец жертвенной супруги. И, добившись у него таким путем обещанья ночевать дома, в первую ночь оставила его в покое. Однако уже на другой вечер, когда он вернулся из редакции, она с небольшими вариациями повторила всю программу первой страшной ночи. Кончилось тем, что в четыре утра он оделся, выбежал из дому и кружил по улицам до тех пор, пока не набрел на ранний кабачок для кучеров и рабочих, и там прикорнул в уголке над кружкой пива.
* * *В середине апреля было солнечное затмение. В те же дни все газеты только и писали что о гибели «Титаника».
Арвид стоял на мостике в Зоологическом, стоял и смотрел на солнце сквозь темное стекло. Но скоро у него устали глаза, и он отвлекся, наблюдая, как таяли и стирались тени прохожих и как блек и серел дневной свет.
— Ба! Шернблум! Любуемся явлением природы? То был Туре Торне, юный актер и певец, которому Арвид был обязан успехом своего новогоднего обозренья. Оно и сейчас еще шло при полных сборах — и это в середине апреля.
— Да вот, смотрю…
— Помнишь, — сказал Торне, — помнишь ли, как на той пирушке в Опере я тебе пообещал стать сочинителем?
— Нет… Постой, припоминаю… Ну, и что же твое сочинительство?
— Я написал пьесу, — ответил Торне. — Скорее так, набросок. Хотелось бы тебе почитать, Можно?
— Премного обяжешь. Только вот где? Дома мне принять тебя неудобно — знаешь, уборка по случаю весны и прочее. Может, заглянешь в редакцию как-нибудь вечерком, там и почитаешь?
— Изволь. Только я уж предупредил: вещь не готова.
— Ну да ведь это и не к спеху…
Туре Торне разглядывал проходящих. Шернблум обменялся поклоном с Хенриком Рисслером. Рисслер остановился неподалеку и смотрел на солнце сквозь темное стекло.
— Представь меня, — попросил Торне.
И, будучи представлен, он тотчас заговорил:
— Господин Рисслер, я, как вы, верно, знаете, шут и комедиант. Но я недоволен своей участью, и вот решил писать и написал пьесу. Не согласитесь ли вы ее послушать? Я прочту ее нашему другу Шернблуму через неделю-другую в «Национальбладет». Если б и вы смогли быть, это была б такая радость! Мне очень важно ваше мненье.
— Отчего же, — ответил Рисслер. — Но если вы думали мне польстить — вы просчитались. Чем даровитей писатель, тем меньше он смыслит в том, что пишут другие. Это доказано. И потому мне не так уж лестно, когда моим мнением дорожат.
Главная минута затменья уже прошла. Среди проходивших мелькнула и Лидия. Она шла с фрекен Эстер и Арвида не заметила.
* * *Обедал он теперь не дома.
Как-то в начале мая он сидел в Английском кафе и смотрел в окно. Он только что поел и теперь пил кофе и курил сигару.
Он решился. Он напишет Лидии и уговорит ее уехать. Но что бы она ни ответила, он-то уедет все равно. Добиться у Дагмар развода невозможно. Узнавши, что он любит другую, она загорелась замешанной на ненависти страстью к тому, кто прежде был для нее лишь законной собственностью, не более. Нет, уехать, уехать. Другого выхода нет.
Ему вспомнилась строчка из давнего письма Лидии: «Нам друг без друга нельзя».
Это ведь она сама написала. Ей тоже без меня нельзя.
Обедал он поздно. Была уже половина девятого. По светлому, чуть замутившемуся майскому небу катилось золотисто-румяное облако.
Он пошел в редакцию.
Мальчишка-привратник сказал ему, что господин Туре Торне спрашивал его по телефону.
Туре Торне? Ах да, это, верно, по поводу пьесы. Вбил же парень себе в голову это сочинительство…
Он взял со стола пачку телеграмм и рассеянно пробежал глазами.
— Как там Стриндберг? — спросил он молодого сотрудника, заглянувшего к нему за номером французского журнала.
— Видно, дело к концу…
Зазвонил телефон. Это Торне. Он справился, нельзя ли ему прийти сегодня.
— Буду рад, — сказал Шернблум.
Почти тотчас в дверях вырос Хенрик Рисслер.
— А где же господин Туре Торне? Он звонил мне давеча и не отстал до тех пор, покуда я не пообещался ему прийти послушать его пьесу.
— Сейчас он будет. Присядь. Рисслер уселся.
— Пьеса, надеюсь, скверная. Не хватало еще конкурента. Послушай, тут ведь рядом был очень милый погребок. Ты мне позволишь послать туда мальчишку за виски и содовой?
— Отчего ж…
Явилось виски, и почти тотчас — Торне.
— Садись вот сюда, за мой стол, тут лучше видно. Торне сел и разложил бумаги на столе под зеленой лампой. Арвид сел на краешек дивана рядом с Рисслером.
— В ваших же интересах, господин Торне, — сказал Рисслер, — я предлагаю прежде выпить, а там уж слушать. Вот увидите, критики смягчатся. Выпили. И Торне начал читать.
Это был скорей черновой набросок, чем готовая вещь.
Читая, он дополнял недописанное, объяснял наметанные на скорую руку сцены.
Сначала Арвид едва слушал. Но понемногу его захватывало странное чувство. Тяжелая тоска. Противный страх. За ходом действия он почти не следил, и сюжет весь почти перепутался у него в голове. Его занимало совсем другое. Он даже спросил себя: уж не сплю ли я? И все это во сне? И он тер рукой ледяной лоб, пока Торне читал дальше, одну сцену за другой.
Речь в пьесе шла о молодой женщине — она звалась Лаура фон Стиллер. Муж ее старик, историограф и философ с именем, очень богатый. У старика замок в Вестерманланде, где и проходит действие первого акта. Но она не любит мужа. Она любит молодого офицера, ненавидящего, впрочем, свое кровавое ремесло и мечтающего стать поэтом… Отец ее также выступает на сцену. Он всемирно прославленный художник, полотнами его увешана целая стена в Люксембургском музее. Отец — резонер пьесы.
