Уильям Фолкнер - Рассказы
Он не смог бы объяснить, как догадался, что она золотая. Не ему даже спичка не понадобилась. Все, что он знал, все, что слышал о зарытых деньгах, забурлило в его памяти, и следующие пять часов он ползал на четвереньках по рыхлой земле, боясь зажечь свет, перебирая осыпавшуюся и затихшую почву чуть ли не по крупинкам, замирая время от времени, чтобы определять по звездам, сколько еще осталось от этой скоротечной убывающей весенней ночи, и снова роясь в сухом безжизненном прахе, который разверзся на миг, пожаловав его видением абсолюта, и вновь сомкнулся.
Когда побледнел восток, он прекратил раскопки, поднялся на колени, попробовал выпрямиться, расправляя онемевшие мускулы, впервые с полуночи принял положение, похожее на вертикальное. Ничего больше он не нашел. Не нашел даже других осколков маслобойки или кувшина. Это означало, что остальное может быть рассеяно где-то ниже выемки. Надо будет откапывать монету за монетой; киркой и лопатой. Это означает, что нужно время и не нужно посторонних. То есть и речи не может быть о том, чтобы тут рыскали разные шерифы и стражи порядка, искали самогонные аппараты. Джордж Уилкинс пока что спасся и даже не подозревая о своем везении, так же как раньше висел на волоске и не подозревал, что ему угрожает. Он вспомнил неодолимую силу, которая три часа назад швырнула его на спину, едва прикоснувшись к нему, и подумал, не взять ли в долю Джорджа Уилкинса, младшим компаньоном для копания; и не только для работы, а в качестве уплаты, подношения, возлияния Фортуне и Случаю: если бы не Джордж, он не наткнулся бы на монету. Но он отбросил эту мысль, даже не дав ей сделаться мыслью. Чтобы он, Лукас Бичем, самый старший из потомков Маккаслина, обитающих нанаследной земле, тот, кто застал в живых стариков Бака и Бадди и был бы старше Зака Эдмондса, если бы Зак не умер, он, чуть ли не ровесник старика Айзека, который, как ни верти, оказался отступником своего имени и своего рода, из слабости отдав землю, принадлежавшую ему по праву, и живет в городе на милостыню от своего правнучатого племянника, — чтобы он уступил хоть цент, хоть полцента из денег, закопанных стариками Баком и Бадди почти век назад, какому-то безродному самогонщику, выскочке невесть откуда — даже фамилии его никто здесь не слышал двадцать пять лет назад, — широкоротому шуту, который и виски-то гнать не научился и не только хотел подорвать его торговлю, разрушить его семью, но вот уже неделю заставляет его то опасаться, то кипеть от возмущения, а нынче ночью, то есть уже вчера, окончательно вывел из себя, — и это еще не все, потому что надо еще спрятать котел и змеевик? Никогда в жизни. Пусть вознаграждением Джорджу будет то, что он не сел в тюрьму, — Рос сам отправил бы его туда, если бы власти поленились.
Свет прибывал; он стал видеть. Оползень завалил самогонный аппарат. Надо было только накидать там веток, чтобы свежая земля не попалась на глаза случайному прохожему. Он встал на ноги. Но выпрямиться все еще не мог. Слегка согнувшись, одной рукой держась за поясницу, он с трудом пошел к молодым тополькам, которые росли шагах в двадцати, — и тут кто-то, прятавшийся в них или за ними, бросился наутек; шаги затихали, удалялись в сторону чащи, а он секунд десять стоял, удивленно разинув рот, не веря своей догадке, и голова его провожала слухом невидимого беглеца. Потом он круто повернулся и кинулся, но не на звук, а параллельно ему, прыгая с невероятной живостью и быстротой между деревьев, сквозь подрост, и, когда вырвался из зарослей, увидел в тусклом свете молодой зари беглеца, мчавшегося, как олень, через поле к еще объятому ночью лесу.
Он понял, кто это, раньше, чем вернулся в заросли и разглядел отпечаток дочкиной босой ноги в том месте, где она сидела на корточках, — узнав его, как узнал бы след своей кобылы, своей собаки, продолжал стоять и смотреть, но его уже не видел. Вот, значит, как. В чем-то это даже упрощало задачу. Даже если бы хватило времени (еще час — и на каждом поле в долине будет по негру с мулом), даже если бы он сумел скрыть все следы рытья на кургане, перепрятывать самогонный аппарат в другое место все равно не стоит. Когда придут копать курган, они должны что-то найти, причем найти быстро, сразу, и находка должна быть такая, чтобы они прекратили дальнейшие поиски и отбыли, — к примеру, вещь полузакопанная, забросанная ветками так, что заметишь ее прежде, чем оттащить ветки. Ибо вопрос уже не подлежал ни спору, ни обсуждению. Джордж Уилкинс должен уйти. И пуститься в путь раньше, чем истечет следующая ночь.
II
Он встал из-за ужина, отодвинул стул. Бросил взгляд, не хмурый, но холодный на лицо потупившейся дочери. Однако обратился не к ней и не к жене. А то ли к обеим сразу, то ли ни к кому:
— Пройдусь по дороге.
— Куда это на ночь глядя? — сказала жена. — Вчера целую ночь возился у речки. Запрягать пора, а он только домой является; солнце час как встало, а он только в поле идет. Тебе в постели пора быть, если хочешь испахать кусок у речки, как мистер Рос велел…
Но он уже был за порогом и мог не слушать дальше. Сиона спустилась ночь. Под безлунным небом посевной норм смутной белесой лентой лежала дорога. Когда закричали козодои, она привела его к полю, которое он готовил под хлопок. Если бы не Джордж, оно давно было бы испахано. Но скоро всему конец. Еще десять минут, и это будет нее равно что бросить монетку в игральную машину и пусть она не прольет на него золотой дождь, он обойдется, он не нуждается; с золотом он разберется сам — лишь бы обеспечила ему покой да убрала посторонних. Л работа, даже ночью, без помощников, даже если придется перевернуть половину кургана, его не пугает. Ему всего шестьдесят семь лет, и многим, которые вдвое моложе, далеко до него; десять лет назад он управился бы с обеими — и с ночной работой, и с дневной. А теперь побережется. Он далее немного печалился, что кончает крестьянствовать. Он любил свое дело; он был доволен своими полями, любил работать на земле, гордился тем, что у него хороший инвентарь и он правильно им пользуется, всегда презирал и второсортные орудия и небрежную работу, поэтому и котел купил самый лучший, когда ставил самогонный аппарат, — да, этот медный котел, о цене которого вспоминать сейчас еще тяжелее, чем всегда, потому что он скоро его потеряет, больше того — намеренно отдаст. Он уже продумал фразы, весь диалог, в ходе которого, сделав главное сообщение, скажет, что кончает с крестьянским трудом, годы велят на покой, и пусть Эдмондс передаст его землю другому, чтобы не пропал урожай. «Хорошо, — скажет Эдмондс. — Но не жди, что я буду предоставлять дом, дрова и воду семье, которая не возделывает землю». А он ответит, если до этого дойдет, — а дойдет наверное, ибо он, Лукас, до последнего своего часа будет утверждать, что Росу Эдмондсу далеко до его отца Зака и им обоим, вместе взятым, далеко до старика Каса Эдмондса: «Хорошо. Дом я буду у вас снимать. Назовите цену, и я буду платить вам каждую субботу вечером, пока мне не расхочется здесь жить».
Но это образуется само собой. А то дело — главное и безотлагательное. Сперва — вернувшись сегодня утром домой — он решил лично донести шерифу, чтобы не вышло осечки, если Эдмондс удовольствуется тем, что уничтожит аппарат и готовое виски Джорджа, а самого Джорджа просто сгонит с земли. Джордж все равно будет околачиваться здесь, только так, чтобы не попасться Эдмондсу на глаза; вдобавок, не будучи занят ни земледелием, ни тем более самогоном, за день наотдыхается, а ночами станет бродить где попало и сделается еще опасней, чем теперь. И все-таки донос должен исходить от Эдмондса, от белого, потому что для шерифа Лукас — нигер и больше ничего, и оба они, и шериф и Лукас, знают это; а вот другое знает только один из них: что для Лукаса шериф — обыкновенная деревенщина, которой нечем гордиться в предках и не на что надеяться в потомках. Если же Эдмондс решит уладить дело тихо, без полиции, то в Джефферсоне найдется человек, которому Лукас сможет сообщить, что о самогоноварении на земле Карозерса Эдмондса известно не только ему и Джорджу Уилкинсу, но известно и Карозерсу Эдмондсу.
Он вошел в широкие ворота: дальше дорога заворачивала и поднималась к купе дубов и кедров, и между ними, ярче всякого керосина, проблескивало электричество, хотя люди не чета нынешнему обходились в том доме лампами и даже свечами. В сарае для мулов м мл трактор, которого Зак Эдмондс тоже не допустил им на свою землю, а в своем собственном отдельном доме — автомобиль, к которому старик Кас близко бы не подошел. Но то были другие дни, другое время, и люди не чета нынешним; сам он, Лукас, тоже из них — он и парик Кас, современники не только по духу, схожие вдвойне благодаря такому парадоксу: старик Кас, Маккаслин только по бабке, носил, понятно, фамилию отца, ни владел землей, пользовался ее благами и отвечал за нее; Лукас же, Маккаслин по отцу, носил фамилию матери, пользовался землей и ее благами и не отвечал ни за что. Не чета нынешним: старик Кас хоть и через женщин, а унаследовал достаточно крови старика Карозерса Маккаслина, чтобы отобрать землю у истинного владельца только потому, что хотел ее, лучше знал, как ее употребить, и было в нем для этого достаточно силы, достаточно беспощадности, достаточно от старики Карозерса Маккаслина; и даже Зак: ему было далеко до отца, но Лукас, Маккаслин по мужской линии, считал его ровней — настолько, что намеревался убить его и однажды утром сорок три года назад, приведя свои дела а порядок, как перед смертью, уже стоял над спавшим белым с раскрытой бритвой в руке.
