Айрис Мердок - Дикая роза
Вот почему он отозвался на замечание Рэндла вполне бодро:
— Линдзи и Эмма? Да, они, по-моему, в прекрасных отношениях. Линдзи так обрадовалась Эмме в тот день, когда я возил её в Кент.
— В самом деле? — Рэндл рассмеялся. — Эмма, та, во всяком случае, очень привязана к Линдзи. Она без неё как без рук.
— Видимо, так, — сказал Хью без особого воодушевления. И добавил: — А Линдзи, надо признать, очень хороша!
— Да! — вздохнул Рэндл. — И Эмма, наверно, была очень хороша в молодости. У неё такое интересное лицо.
Хью не улыбалось поддерживать этот разговор; не отвечая, он встал и подошел к картине Тинторетто, мгновенно захватившей его своим медовым обаянием. Он поглядел на холст, прикоснулся к нему пальцем. Странно, что это просто краски, и больше ничего.
— Можно я ещё выпью? — спросил Рэндл.
— Пей на здоровье.
Вдалеке послышался ропот, разросся до громкого шума и заполнил всю комнату. Пошел дождь.
— Надо полагать, жаре конец, — сказал Хью. — А жаль. Просунув руку между шторами, он закрыл окно, потом и себе подлил бренди. Дождь стучал все сильнее, окутывая пеленою звука большую комнату с неяркими лампами и сияющей картиной, отгораживая её от остального мира.
— Нет, правда, она была очень хороша?
Повторный вопрос Рэндла раздосадовал Хью. Он глянул на сына и решил, что тот порядком пьян. Он вспомнил: ещё когда мальчик только зашел за ним, ему показалось, что он где-то успел перехватить. Если он намерен пуститься в слюнявые разговоры «о женщинах, которых мы любили», значит, пора его выпроводить.
Он ответил нарочито равнодушным тоном:
— Да-да, безусловно, — и, подойдя к окну, раздвинул шторы. Вспышка молнии осветила блестящий купол церкви и залитую водой, загроможденную машинами площадь. Через несколько секунд вдали заворчал гром. — Вызову-ка я тебе такси. — Он отошел от окна, не задернув шторы.
Рэндл будто и не слышал его. Он развалился на диване, откинувшись на подушки, закрыв глаза, стакан в его руке накренился. Его крупное большеносое лицо было бледно и чуть одутловато, он глубже ушел головой в подушки, и прямые темные отросшие волосы веером поднялись надо лбом. Безобидный усталый Дионис, уже обещающий превратиться в Силена. Хью снова перевел взгляд на его обмякшие щеки. Неужели сын его заснул пьяным сном?
Однако, когда Рэндл заговорил, он хоть и не открыл глаза, но голос его звучал четко, а тон был осмотрительный, точно он тщательно обдумал свои слова. Слова же он произнес такие, что у Хью захватило дух:
— Ты жалеешь, что тогда, давно, не ушел к Эмме?
Хью был до глубины души шокирован и разгневан. Он снова отвернулся к окну. Дождь лил упорно, шумно с темно-фиолетового неба.
Первым его ощущением было, что он не может говорить с сыном о своей бывшей любовнице, что это неприлично. Тень Фанни возникла перед ним, и гнев смешался с растерянностью и болью. Все это не имеет никакого отношения к Рэндлу. Но тут же подумалось — нет, имеет. Рэндл об этом знал, это что-то для него значило, в чем-то на него повлияло, ведь я как-никак его отец.
Рэндл опять заговорил:
— Не сердись. Это давно занимает мое воображение. Само собой. Я не мог об этом не думать.
Он прав, а за словом «воображение» приоткрылось и многое другое. Что испытал Рэндл, когда ещё мальчиком догадался о поведении отца, — этого Хью никогда не узнает. Но, став мужчиной, Рэндл, должно быть, увидел все это в новом свете, задавал себе более объективные вопросы. Рэндл-мальчик страдал от временной неверности отца; Рэндл-мужчина, должно быть, задумывался над тем, что в конечном счете отец выбрал верность. И Хью осенило: он сейчас переживает то же, что я тогда.
Эта мысль и весь тон последнего замечания Рэндла успокоили Хью, и он подумал: надо сказать ему правду, он это заслужил. И тут же спохватился: а в чем правда? Но он ничего не успел додумать, что-то необузданное в нем, почти ликующее подсказало слова:
— Да. В общем, жалею. — И он опять отошел от окна.
Рэндл теперь сидел выпрямившись, раскрыв глаза, и взглянул на него со вздохом облегчения — так мог бы вздохнуть следователь, вырвав нужное признание, пусть в путаной, нечеткой форме, так что жертве и невдомек, что признание состоялось. Снова вспыхнула молния, и гром зарокотал ближе.
Хью смотрел на Рэндла, заложив руки за спину, опустив голову. На минуту глаза их встретились, и в Хью шевельнулась давняя, глубокая любовь к сыну. А потом, обратив взгляд на Тинторетто, он почувствовал себя старым, угрюмым, печальным.
Рэндл подтянулся к спинке дивана, не сводя глаз с отца, расплескивая бренди, и, поджав под себя ноги, сказал очень тихо:
— Спасибо. — А потом: — Мне уйти от Энн?
Хью снова отвернулся с досадливым жестом. Нельзя было допускать этого разговора. Это нечестно, и он уже теряет способность здраво рассуждать, так что и о своих-то делах не может толком подумать, не говоря уже о чужих. Он проявил безответственность и теперь хочет одного — чтобы его оставили в покое.
И все же какая-то сила — может быть, просто любопытство — толкнула его на вопрос:
— Ты хочешь сказать, уйти от Энн… к Линдзи?
— Да, — отвечал Рэндл все так же неспешно, словно обдумывая каждое слово или давая важные инструкции. — Уйти от Энн навсегда и уехать с Линдзи, уехать немедленно.
Пораженный этой категоричностью, Хью задумался, и вся ситуация возникла перед ним в виде картины, которая уже являлась ему в миниатюре, которую он, так сказать, иногда вытаскивал из кармана, чтобы бросить на неё виноватый взгляд. Но теперь картина стала как увеличенный снимок — огромной, внушительной и пугала заложенным в ней глубоким, хоть и неясным ещё смыслом. Если Рэндл заберет Линдзи, что останется? Печальная, одинокая, беззащитная Эмма.
Хью встряхнулся. Надо кончать этот разговор. Ощущая безотчетный страх, он все же сумел произнести достаточно холодно:
— Пойми, Рэндл, меня это не касается. Пожалуйста, не рассчитывай, что я буду высказывать свое мнение или поощрять тебя. А теперь тебе, пожалуй, пора идти.
Рэндл, блестя глазами, уселся поудобнее. Как будто он, вынудив отца на откровенность, обрел новую силу. Он тихо спросил:
— Значит, ты считаешь, что я должен остаться в клетке?
— Ничего я не считаю! — вспылил Хью. — Если вопрос стоит так, что похвально ли с твоей стороны будет бросить Энн, тогда ответ ясен: нет, и ты это знаешь не хуже меня.
В наступившей тишине шумел дождь, а отец и сын смотрели друг на друга.
Последние слова Рэндла безмерно взволновали Хью. Почему-то они нашли в нем такой непосредственный отклик, что он поспешил рассердиться, как бы обороняясь от чудовищного вымогательства, хотя и не мог бы сказать, что именно произошло. Может быть, он и сам выпил лишнего.
Рэндл сказал спокойно, не сводя с него глаз:
— Но так вопрос не стоит.
В мыслях Хью медленно сформулировал то, что смутно ощутил минуту назад. И ему показалось невыносимым, что Рэндл может вообразить, будто отец не желает для него свободы, обрести которую у него самого не хватило мужества, что Рэндл решит, будто он из зависти преграждает ему дорогу, не хочет, чтобы сын получил то, чего он сам не имел, о чем, по собственному признанию, жалеет. И кстати, какую дьявольскую хитрость проявил Рэндл, вынудив у него признание как раз в начале этого разговора! Опять он почувствовал себя на допросе, в чужой власти, почувствовал и гнев, и любопытство, но сильнее всего было желание, чтобы Рэндл не увидел в нем завистливого старика.
Снова молния, и за нею гром, все ещё не очень близко. Дождь лил как из ведра, ночь стала темнее. Небо уже не отливало фиолетовым. Хью сказал спокойно, не отводя глаз:
— Ты же прекрасно понимаешь, я вовсе не считаю, что тебе нужно оставаться в клетке, как ты это изображаешь, но зачем изображать это так?
И пошел к своей картине, как к живительному источнику. Слово «клетка» напомнило ему недавние мысли о собственном поразительном чувстве освобождения, и сердце его, которое так мгновенно и так опрометчиво отозвалось на вопрос Рэндла об Эмме, теперь твердило, что он хочет, чтобы Рэндл ушел. Да, какая там зависть, он хочет, чтобы Рэндл вырвался на свободу. Хочет не из собственных корыстных побуждений: это тоже есть, но это совсем другое дело. Не ради себя, а ради сына он жаждет, чтобы тот добился своего, и к черту последствия. Это были безумные мысли, но они властно о себе заявляли, и он знал, что подспудно они уже давно у него были.
— Так ты считаешь, что мне надо уйти? — спросил Рэндл у него за спиной.
Хью сказал раздраженно:
— Нет, конечно. Этого я тоже не считаю. Зачем ты домогаешься моего совета? Ты же понимаешь, что я не могу тебе советовать. Не могу за тебя решать! — Он зашагал в другой конец комнаты. Молния бледно скользнула по куполу церкви, показавшемуся неестественно четким и близким, и осветила пустые улицы в других частях Лондона. Было очень поздно. Дождь как будто начал стихать. Хью приоткрыл окно, впустил струю теплого, душистого воздуха. Теперь ему уже не хотелось кончать разговор. С любопытством, которое он ощущал как греховное, он ждал, что ещё имеет сказать его умный, порочный сын.
