Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление
Дагни не хотела смотреть на Франсиско. Присутствие его делалось несравненно более реальным, когда она прятала глаза, словно более четкое ощущение себя самой исходило от него, подобно отражавшемуся от воды свету.
— Так значит, ты считаешь себя умной? — спросил он.
— Считаю, и всегда считала, — вызывающим тоном, не поворачиваясь, бросила она.
— Что ж, представь мне доказательства этого. Покажи, насколько высоко сумеешь подняться с «Таггерт Трансконтинентал». Как бы умна ты ни была, я рассчитываю на то, что ты напряжешь все силы, чтобы достичь большего. И когда ты изнеможешь, чтобы достичь цели, я буду ждать, что ты продолжишь восхождение к новой цели.
— Почему ты считаешь, что я захочу что-то тебе доказывать? — спросила она.
— Хочешь, чтобы я ответил?
— Нет, — прошептала она, не отводя глаз от противоположного берега реки.
Она услышала смешок Франсиско, чуть погодя он сказал:
— Дагни, в жизни нет ничего важнее, чем то, как ты делаешь свою работу. Ничего нет. Это самое главное. И твоя сущность проявляется именно в этом. Такова единственная мера ценности человека. И все этические принципы, которые пытаются затолкать тебе в глотку, имеют не больше цены, чем бумажные деньги, с помощью которых жулье пытается лишить людей их добродетелей. Один лишь принцип компетентности способен стать основой того морального кодекса, который можно приравнять к золотому стандарту. Ты поймешь это, когда вырастешь.
— Я и так понимаю это. Но… Франсиско, почему, кроме нас с тобой, этого никто не понимает?
— Но зачем тебе думать об остальных?
— Потому что мне нравится все понимать, а в людях есть кое-что такое, чего я не понимаю.
— Чего же?
— Ну, в школе я никогда не пользовалась популярностью, и это меня не смущало, но теперь я поняла причину. Совершенно немыслимую причину. Люди не любят меня не потому, что я что-то делаю плохо, им не нравится то, что я все делаю хорошо. Они не любят меня, потому что я всегда была в школе первой ученицей. Я всегда получаю пятерки, даже когда не занимаюсь. Может быть, мне стоит превратиться в троечницу, чтобы сделаться самой популярной девушкой в школе?
Франсиско замер на месте, повернулся к ней и ударил ее по лицу.
Все, что она почувствовала, вместилось в единое мгновение, когда земля пошатнулась под ее ногами, в единый порыв эмоций. Дагни знала, что убила бы на месте всякого, кто посмел бы ударить ее; она ощущала в себе ту свирепую ярость, которая дала бы ей силы на это… и столь же бурное удовольствие оттого, что пощечину ей дал Франсиско. Тупая и жаркая боль в щеке, вкус крови, сочившейся из разбитого уголка рта, были приятны ей. Ей было радостно то, что она вдруг поняла причину, заставившую Франсиско совершить этот поступок. Поняла в нем и в себе.
Дагни потверже уперлась в землю ногами, чтобы унять головокружение, а потом подняла голову и с победной, насмешливой улыбкой посмотрела прямо в глаза Франсиско, впервые осознавая собственную силу, впервые ощущая себя равной ему.
— Неужели я сделала тебе столь же больно? — спросила она. Франсиско опешил от изумления: и вопрос, и улыбка были совсем не детскими:
— Да, если тебе угодно.
— Угодно.
— Не надо больше говорить такого. Не повторяй больше эту шутку.
— Не будь дураком. С чего вдруг ты решил, что я могу захотеть сделаться популярной?
— Когда ты подрастешь, то поймешь, что сказала совершенно ужасную вещь.
— Я и так понимаю это.
Повернувшись, Франсиско вынул платок и окунул его в реку.
— Подойди сюда, — приказал он.
Рассмеявшись, она сделала шаг назад:
— Ну, нет. Пусть останется, как есть. Надеюсь, щека распухнет. Мне нравится так.
Он пристально посмотрел на нее. А потом проговорил, неторопливо и совершенно искренне:
— Дагни, ты просто изумительна.
— А я думала, ты всегда так считал, — небрежно и чуть надменно ответила она.
Явившись домой, она сказала матери, что разбила губу о камень. Это была единственная ложь за всю ее жизнь. Она поступила так не ради того, чтобы защитить Франсиско; Дагни просто казалось по неведомой для самой себя причине, что случившееся — слишком драгоценная тайна, чтобы ею можно было поделиться с кем-нибудь еще.
На следующее лето, к приезду Франсиско, ей уже исполнилось шестнадцать. Дагни, было, бросилась вниз по склону навстречу ему, но вдруг остановилась. Заметив это, он также замер на месте, и какое-то мгновение они просто разглядывали друг друга, разделенные отрезком пологого зеленого склона. А потом уже он неторопливой походкой направился навстречу ей, а она ожидала.
Когда Франсиско оказался рядом, Дагни невинно улыбнулась ему, словно забыв о прежнем состязании.
— Тебе будет интересно узнать, — сказала она, — что я уже работаю на железной дороге. Ночной дежурной в Рокдэйле.
Он рассмеялся:
— Неплохо, мисс «Таггерт Трансконтинентал», начнем соревнование. Посмотрим, у кого будет больше оснований для гордости: у Ната Таггерта за тебя или у Себастьяна д’Анкония за меня.
В ту зиму ее жизнь превратилась в сверкающее простотой подобие геометрического чертежа: несколько прямых линий, прочерченных между домом, инженерным колледжем в городе и работой в Рокдэйле на станции, и замкнутая окружность, охватившая ее комнату, битком набитую схемами двигателей, синьками стальных конструкций и железнодорожными расписаниями.
Миссис Таггерт наблюдала за своей дочерью с удивлением, но без радости. Она могла бы простить ей все странности, кроме одной: Дагни не обнаруживала никаких признаков интереса к мужчинам, вообще не проявляла никаких романтических наклонностей. Миссис Таггерт крайностей не одобряла и при необходимости готова была справиться с крайностью противоположного рода; и, по мнению ее, получалось, что нынешняя ситуация была сложнее. Мать явным образом смущало, что у ее дочери в семнадцать лет еще не было ни единого поклонника.
— Дагни и Франсиско д’Анкония? — Она скорбно улыбалась в ответ на расспросы подруг. — О, нет, это не любовь, а какой-то интернациональный промышленный картель. Это все, что интересует их обоих.
Однажды вечером миссис Таггерт услышала, как Джеймс при гостях со странным удовлетворением в голосе высказался следующим образом:
— Дагни, несмотря на имя, унаследованное тобой от первой Дагни Таггерт, прославленной своей красотой, ты, скорее, похожа на Ната Таггерта, ее мужа.
Миссис Таггерт так и не поняла, что задело ее в большей степени: то, что Джеймс высказался так грубо, или то, что Дагни явно приняла это за комплимент.
Миссис Таггерт решила, что так и не сумеет понять собственную дочь. Дагни превратилась в силуэт, впархивающий на длинных ножках манекенщицы в семейные апартаменты и выпархивающий из них, в тонкую фигурку в короткой юбке и кожаной куртке с поднятым воротником. Комнату она пересекала с мужской прямолинейной решимостью, и, тем не менее, движения ее были наполнены особой, быстрой и напряженной порывистостью, странной, но вызывающе женственной.
По временам, взглянув на лицо Дагни, миссис Таггерт получала совершенно непонятное впечатление: на нем была написана не радость, а столь кристально чистое удовлетворение, что мать находила его неестественным: ни одна юная девица, по ее мнению, не могла в этом возрасте не переживать каких-либо жизненных печалей. Она пришла к выводу, что дочь ее не способна на чувства.
— Дагни, — спросила она однажды, — а тебе не хочется хотя бы иногда развлечься?
Недоверчиво посмотрев на мать, Дагни ответила:
— А что, по-твоему, я делаю?
Решение устроить дочери официальный светский дебют стоило миссис Таггерт изрядной доли размышлений. Она не знала, кого будет представлять нью-йоркскому обществу: мисс Дагни Таггерт из «Светского альманаха» или ночную дежурную со станции Рокдэйл; миссис Таггерт полагала, что, скорее, речь будет идти о телефонистке; кроме того, она не сомневалась, что Дагни отвергнет саму идею. И на была потрясена тем, что дочь с необъяснимой, чисто детской радостью ухватилась за нее.
Еще раз она удивилась, увидев, как Дагни оделась по случаю своего дебюта. На ней впервые в жизни была женственная одежда — платье из белого шифона с огромной, похожей на облачко юбкой. Миссис Таггерт ожидала увидеть нечто совершенно противоположное. Дагни казалась красавицей. Она сделалась сразу и старше, и невиннее, чем обычно; стоя перед зеркалом, она держала голову так, как делала бы это жена Ната Таггерта.
— Дагни, — проговорила миссис Таггерт с мягкой укоризной, — видишь, какой красавицей, при желании, ты можешь быть?
— Вижу, — ответила Дагни без тени удивления.
Бальный зал отеля «Уэйн-Фолкленд» был украшен сообразно указаниям миссис Таггерт; обладая несомненным художественным вкусом, она создала для своей дочери бесспорный шедевр.
