Сомерсет Моэм - Бремя страстей человеческих
– Я уверен, что они вас осуждают, – сказал он ей со смехом.
– Всю жизнь мечтала, чтобы меня принимали за падшую женщину, – ответила она.
Как-то раз, когда мисс Уилкинсон была в своей комнате, Филип спросил тетю Луизу, сколько их гостье лет.
– Милый, никогда не спрашивай о возрасте дамы. Во всяком случае, она слишком стара, чтобы ты мог на ней жениться.
Священник вяло усмехнулся.
– Она, конечно, не девочка, – сказал он. – Была почти взрослой, когда мы жили в Линкольншире, а с тех пор лет двадцать прошло! Она тогда уже заплетала косу.
– Ей могло быть каких-нибудь десять лет, – заметил Филип.
– Ну, нет, куда больше, – сказала тетя Луиза.
– Пожалуй, ей было около двадцати, – настаивал священник.
– Нет, Уильям, шестнадцать, от силы – семнадцать.
– Значит, теперь ей уже за тридцать, – заключил Филип.
В эту минуту мисс Уилкинсон вприпрыжку сбежала по лестнице, напевая модную песенку; на ней была шляпка. Молодые люди собирались на прогулку, и мисс Уилкинсон протянула ему руку, чтобы он застегнул ей перчатку. Он это сделал довольно неуклюже. Ему было неловко, хотя и хотелось быть галантным. Теперь они уже разговаривали непринужденно и, гуляя, болтали обо всем на свете. Она рассказывала Филипу о Берлине, он ей – о годе, проведенном в Гейдельберге. Он говорил, и подробности, которым он прежде не придавал значения, приобретали новый смысл: он описал всех жильцов фрау Эрлин, а споры Хейуорда с Уиксом, которые в свое время казались ему такими интересными, чуть-чуть извратил, придав им какую-то нелепость. Смех мисс Уилкинсон льстил ему.
– А вас надо бояться, – сказала она. – Вы такой насмешник.
Потом она шутливо спросила, не было ли у него в Гейдельберге романов. Не задумываясь, он честно ответил, что не было, но она не хотела ему верить.
– Какой вы скрытный! – сказала она. – Кто же не заводит романов в ваши годы?
Он покраснел и рассмеялся.
– Вы слишком любопытны, – сказал он.
– Видите, я так и думала, – с торжеством засмеялась она. – Смотрите, как вы покраснели!
Ему было приятно, что она считает его донжуаном; он перевел разговор на другую тему, намекая тем самым, что ему есть что скрывать. Он сердился на себя за то, что у него не было любовных похождений. Просто не представилось подходящего случая.
Мисс Уилкинсон была недовольна своей участью. Ее возмущало, что приходится зарабатывать себе на хлеб, и она рассказала Филипу длинную повесть о каком-то дяде по материнской линии, который должен был оставить ей наследство, но вместо этого женился на своей кухарке и изменил завещание. В родительском доме ее будто бы окружала роскошь, и она сравнивала свое нынешнее зависимое положение с былой жизнью в Линкольншире, где к ее услугам были лошади для верховой езды и карета. Филип был несколько озадачен, когда, упомянув об этом тете Луизе, услышал, что, когда она познакомилась с Уилкинсонами, у них были всего-навсего маленькая тележка и пони; тетя Луиза слышала и о богатом родственнике, но, поскольку он был женат и стал отцом семейства задолго до рождения Эмили, вряд ли та могла возлагать большие надежды на его наследство. О Берлине, где она сейчас служила, мисс Уилкинсон не могла сказать ничего хорошего. Жалуясь на пошлую жизнь в Германии, она сравнивала ее с блеском Парижа, где провела несколько лет. Она не уточняла, сколько именно. Там она служила гувернанткой в семье модного портретиста, женатого на богатой еврейке, и в их доме встречала немало знаменитостей. Филип был потрясен громкими именами, которые она называла. В доме частенько бывали актеры «Комеди Франсэз», и Кеклен, сидя рядом с ней за обедом, говорил, что никогда не встречал иностранцев, которые так хорошо говорили бы по-французски. Бывал у них и Альфонс Доде, который подарил ей экземпляр «Сафо»; он обещал надписать ей книгу, но она позабыла ему об этом напомнить. Тем не менее книга ей дорога и она даст прочесть ее Филипу, Бывал у них и Мопассан. Мисс Уилкинсон залилась серебристым смехом и многозначительно взглянула на Филипа. Какой мужчина и какой писатель! О Мопассане Филипу рассказывал и Хейуорд, так что его репутация была Филипу известна.
– Он за вами ухаживал? – спросил Филип.
Слова эти как-то странно застревали у него в горле, но он их все же выговорил. Мисс Уилкинсон ему все больше нравилась, и разговор с ней его занимал, но он все-таки не мог себе представить, чтобы за ней кто-нибудь ухаживал.
– Что за вопрос! – воскликнула она. – Бедненький Ги не пропускал ни одной юбки. Это вошло у него в привычку, он не мог с собою сладить.
Она вздохнула, будто с нежностью вспоминала прошлое.
– Ах, какой это был обаятельный человек, – прошептала она.
Будь у Филипа больше жизненного опыта, он бы представил себе с ее слов истинные обстоятельства этой встречи: знаменитого писателя пригласили на семейный обед; чинно входит гувернантка с двумя рослыми воспитанницами; ее представляют:
– Notre miss Anglaise note 23.
– Mademoiselle… note 24 А затем следовал обед, за которым «мисс» сидела, не произнося ни слова, в то время как знаменитый писатель болтал с хозяином и хозяйкой.
Но воображение молодого человека рисовало куда более романтическую картину.
– Расскажите мне о нем, – попросил Филип.
– Мне нечего рассказывать, – призналась она чистосердечно, но сказала это таким тоном, словно ей не хватило бы и трех томов, чтобы поведать все трагические подробности. – Много будете знать, скоро состаритесь.
Она стала описывать ему Париж. Ах, как она любила Большие бульвары и Булонскнй лес! У каждой улицы там своя прелесть, а деревья на Елисейских полях изящнее всех деревьев на свете. Они уселись на камне у живой изгороди, и мисс Уилкинсон с презрением поглядывала на статные вязы, росшие по краям дороги. А парижские театры! Какие пьесы, как играют артисты!.. Она часто сопровождала мадам Фойо, мать своих воспитанниц, когда та ездила примерять новые туалеты.
– Вот несчастье быть бедной! – воскликнула она. – Видеть прекрасные вещи – только в Париже умеют одеваться – и не быть в состоянии их купить! Бедная мадам Фойо, у нее такая отвратительная фигура. Портниха мне часто шептала: «Ах, мадемуазель, если бы у нее была ваша фигура…»
Филип заметил, что мисс Уилкинсон обладает пышными формами и очень этим гордится.
– Мужчины в Англии ужасное дурачье, – продолжала она. – Им важно только лицо. Французы – у них умение любить в крови – отлично знают, насколько важнее фигура.
Филип прежде никогда не думал о таких вещах, но теперь обратил внимание, что лодыжки у мисс Уилкинсон толстые и некрасивые. Он быстро отвел глаза.
– Вам надо поехать во Францию. Почему бы вам не провести годик в Париже? Вы бы выучили французский язык, и там вас сумели бы deniaiser note 25.
– Что? – спросил Филип.
Она лукаво засмеялась.
– Загляните в словарь. Англичане не умеют обходиться с женщинами. Они слишком робеют. Робость в мужчине ужасно комична. И ухаживать они тоже не умеют. Даже комплимента толком женщине не сделают.
Филип чувствовал себя дурак-дураком. Мисс Уилкинсон явно ждала, что он станет вести себя по-другому; он и сам был бы рад сказать что-нибудь приятное и остроумное, но ему ничего не приходило в голову, а если и приходило, он так боялся показаться смешным, что не решался открыть рот.
– Люблю Париж! – вздохнула мисс Уилкинсон. – Но – увы! – пришлось переехать в Берлин. Я жила у Фойо, пока девочки не вышли замуж, а потом не могла найти другого места; тут подвернулась служба в Берлине, у родственников мадам Фойо, вот я и согласилась. В Париже у меня была маленькая квартирка на улице Бреда на пятом этаже; нельзя сказать, что это приличный район, – знаете, там живут ces dames note 26.
Филип кивнул головой: он лишь смутно догадывался, на что намекает мисс Уилкинсон, но боялся, что она сочтет его совсем простаком.
– Но мне было все равно. Je suis libre, n'est-cepas? note 27 – Она очень любила говорить по-французски и действительно говорила хорошо. – Как-то раз у меня там случилось забавное приключение…
Мисс Уилкинсон замолчала, и Филип стал упрашивать, чтобы она рассказала ему эту историю.
– Вы же скрываете от меня ваши приключения в Гейдельберге, – упрекнула его она.
– Они такие неинтересные, – возразил он.
– Что сказала бы миссис Кэри, если бы знала, о чем мы с вами болтаем?
– Уж не думаете ли вы, что я стану ей докладывать?
– Честное слово?
Когда он дал честное слово, она рассказала ему, как один начинающий художник, снимавший комнату этажом выше… Тут она прервала себя.
– Почему бы вам не заняться живописью? Вы так мило рисуете.
– Довольно посредственно.
– Предоставьте об этом судить другим. Je m'y connais note 28 и думаю, что из вас выйдет большой художник.
– А вы представляете себе, какое лицо сделает дядя Уильям, когда я вдруг заявлю, что хочу поехать в Париж учиться живописи?
– Но вы же сами себе хозяин?
