Йенс Якобсен - Нильс Люне
Он, невольно впрочем, сделался идеалом этой юной особы; сперва, правда, оттого, что являлся к ним в иноземном сером плаще весьма романтического покроя; ну, а к тому же он не произносил, к примеру, «Милан», но только «Милано», и он был один на целом свете, и лицо у него было такое грустное. Да мало ли что еще отличало его от всех, и в Варде, и в Ринкёбинге.
Однажды жарким летним днем Нильс шел по улочке позади сада Скиннерупов. Солнце горело на черепичных крышах; шхуны на реке завесили рогожами, чтобы не вытекала из пазов смола, и нее дома стояли настежь, чтобы впустить прохладу, которой не ныло и в помине. У распахнутых дверей сидели детишки, вслух зубрили уроки, жужжа взапуски с пчелами, а воробьи беззвучно порхали с одного дерева на другое, всей стайкой снимались с места и всей стайкой опускались.
Нильс вошел в домик возле сада канцелярского советника, хозяйка побежала за своим мужем к соседям и оставила Нильса одного в чистенькой нарядной зальце, пахнущей крахмальным бельем и желтым левкоем.
Покончив с разглядыванием картинок, собачек на комоде и раковин на рабочем столике, он подошел к раскрытому окну и услышал голос Герды, которая стояла вместе с сестрами совсем рядом, там, где у Скиннерупов была белильня.
Его укрыли бальзамины и другие цветы на подоконнике, и он принялся внимательно слушать и смотреть.
Сестрицы, очевидно, спорили, и трое младших объединились против Герды. Все держали в руках желтые палки для серсо, а младшая надела на голову, как тюрбан, три красных кольца.
Речь держала младшая.
— Ах, она говорит, он похож на Фемистокла, который на камине в конторе стоит, — обращалась она к своим сообщницам, состроив восторженную мину и подняв глаза к небу.
— Вот еще! — откликнулась средняя, ядовитая юная дама, весной уже ходившая к первому причастию. — Неужто Фемистокл сутулый был? — И она изобразила сутуловатую осанку Нильса. — Фемистокл! Ну и выдумала!
— У него такой мужественный взгляд, он такой мужественный! — ворковала двенадцатилетняя.
— Он–то? — Это опять средняя. — От него духами пахнет. Это мужественно? На днях от его перчаток прямо разило духами.
— Верх совершенства! — вскричала младшая, закатила глаза и откинулась, точно вот–вот упадет в обморок.
Все это они как будто говорили между собой, а не для Герды; та, красная как кумач, стояла в стороне и чертила по земле желтой палочкой. Вдруг она подняла голову.
— Противные девчонки! — сказала она. — Да как вы смеете так говорить о нем. Вы даже единого взгляда его не стоите.
— Он такой же человек, как мы все… — вступила тут старшая из всех сестер, очевидно, стараясь примирить враждующие стороны.
— Нет, вовсе нет, — отвечала Герда.
— …у него свои недостатки, — продолжала сестра, делая вид, будто не слышала ответа Герды.
— Нет!
— Герда, милая! Ты же сама знаешь: он не ходит в церковь.
— Да что ему там делать! Он куда умнее пастора.
— Но ведь он и в Бога–то не верует, Герда!
— О, поверь, душа моя, если так, значит, у него на то есть причины.
— Ой, Герда, ну как только ты такое говоришь!..
— Можно подумать… — перебила та, которая конфирмовалась весной.
— Что можно подумать? — с сердцем спросила Герда.
— Ничего, ничего, ой, не укуси меня! — отвечала сестра, вдруг уйдя на попятный.
— Скажешь ты или нет?
— Нет, нет, нет, нет и нет. Я всего–навсего думаю, что не обязана говорить, если я не хочу.
Она удалилась в сопровождении младшей, они ушли в обнимку, всем видом показывая родственное единодушие.
Потом ушла и третья, кипя негодованием.
Герда осталась одна и смотрела прямо перед собой с вызовом, пронзая воздух палочкой для серсо.
Скоро с дальнего конца сада донесся хриплый голосок младшей:
Ты спросишь, милый друг,
Зачем цветок увядший не бросаю…
Нильс тотчас понял, куда она метила; недавно он преподнес Герде книжку с засушенным листком винограда из того сада в Вероне, где находится могила Джульетты. Он едва удержался от смеха. А тут как раз хозяйка вернулась с мужем, и Нильс заказал ему столярную работу, ради которой пришел.
С тех пор Нильс стал внимательней присматриваться к Герде и ото дня ко дню больше убеждался в том, как она хороша, нежна, и мысли его все чаще обращались к доверчивой девочке.
Она была прелестна той трогательной красотой, от которой хочется плакать. Ранняя женственность растворялась в округлой детскости черт. Маленькие нежные руки почти утратили свойственную переходному возрасту красноту и были совершенно невинны и лишены нервности, присущей рукам подростков. У нее была такая сильная, стройная шея, такие крепкие щеки, такой маленький, мечтательный женский лобик, которому тесно, почти больно должно быть от чересчур серьезных мыслей, так что даже сходятся и морщатся густые брови; а глаза — какие глаза! Синие, глубокие, но глубокие, как вода, где видно дно; пряча улыбку, они смотрели из–под век, поднимавшихся медленно и удивленно. Такова была юная Герда, белая, розовая, светлая, с золотистыми волосами, собранными в милый узел.
Они часто разговаривали, Нильс и Герда, и он все больше восхищался ею; сперва спокойно, нежно и открыто, покуда однажды и воздухе не пронесся призрак того, что трудно назвать желаньем, и что заставляет глаза, руки и уста выдавать стремления сердца. И скоро после этого Нильс пошел к отцу Герды, потому что сама она была так молода и потому что он так уверен был в ее любви. И отец дал свое согласие, а Герда свое.
К весне они поженились.
Нильсу Люне казалось, что мир сделался бесконечно прост и ясен, жизнь понятна, а счастье близко и достижимо, как воздух, который он вдыхал.
Он любил ее, доставшуюся ему молодую жену, со всем благородством мыслей и сердца, со всей нежной заботой, какие даются мужчине, узнавшему, что любовь склонна убывать, и верящему, что она способна расти. Он берег юную душу, льнувшую к нему с предельным доверием, жавшуюся к нему с той ласковой надеждой, с той твердой убежденностью, что он может желать ей только добра, с какой ягненок в притче ест с руки своего пастуха и пьет из его кувшина. У него не хватало духу отнять у нее Бога, изгнать белые хоры ангелов, день целый парящих за облаками, а ввечеру сходящих наземь и порхающих от ложа к ложу, полня тьму невидимым охранительным светом. Как не хотелось ему, чтобы его тяжелое миросозерцание заслонило от нее синь небес и лишило радости и покоя! Но нет, она хотела делить с ним все; ни на земле, ни на небе не соглашалась она оставить ни местечка, где б расходились их пути, и, как ни остерегал ее Нильс, она отклоняла все его старания если не прямыми словами жены маовитской, то содержащейся в них упрямой мыслью: «Народ твой будет моим народом и твой Бог — моим Богом». И тогда он взялся доказывать ей, что все боги — суть порождения человека и, как все человеческое, пройдут, род за родом, ибо человечество вечно развивается, меняется и перерастает собственные идеалы. И Бог, не вобравший в себя духовных богатств человечества, не живущий светом человеческого разума, а светящий сам по себе, Бог, не знающий развития, окаменелый в догмах, — уже не Бог, но идол; оттого–то иудейство одержало верх над Ваалом и Астартой, а христианство одолело Юпитера и Одина, ибо идол — ничто. От бога к богу человечество шло вперед, потому–то Христос мог, во–первых, сказать, обращаясь к старому Богу, что пришел не нарушить закон, но исполнить, а во–вторых, указать на высший его самого идеал божества в словах о единственном грехе, какой не простится, — хуле на Духа Святого.
Еще объяснял он ей, что вера в личного Бога, который карает и награждает в иной, будущей жизни, — всего лишь бегство от безжалостной яви, бессильная попытка смягчить безнадежную произвольность земного удела. Он доказывал ей, что заглохнет сочувствие к обиженным, исчезнет готовность жертвовать всем ради помощи им, если успокаивать себя мыслью о том, что краткие земные страданья — всего лишь путь к вечному блаженству и славе.
Он доказывал ей, как сильно и независимо сделается человечество, уверовав в себя и живя в созвучии с тем, что каждый ценит в себе в счастливейшие мгновенья, не приписывая в том заслуги бдительному божеству. Он старался представить свою веру прекрасной и благословенной, но и не скрывал, как мучительно тяжела и безотрадна правда атеизма в горький час в сравнение со светозарным сном о Вечном Отце, которому дано вязать и разрешать.
Она была мужественна; конечно, многие из его проповедей уязвляли ее, и часто тогда, когда он меньше всего этого ожидал, но доверие ее к нему не знало границ, любовь ее летела за ним, забывая небеса, и заменяла ей убеждения. Когда же новое уже стало ей привычно, она сделалась нетерпима в высшей степени, как часто случается с учеником, горячо любящим учителя. Нильс даже выговаривал ей за это, но она простодушно считала, что, если их мнение истинно, — другое непременно мерзко и достойно хулы.
