Жозе Эса де Кейрош - Новеллы
Руи поднял к свету бутыль с вином. Вино такого цвета и такой крепости не могло стоить меньше трех мараведи. Запрокинув голову, он стал пить его медленными глотками, так что кадык заиграл на его волосатой шее. О! Благословенное вино, как быстро согревает оно кровь! Он отбросил пустую бутыль и открыл вторую. Но Руи был человек предусмотрительный, и больше пить он не стал, ведь ему предстояла тяжелая работа — подъем в гору с золотом. Ему необходимо быть твердым и ловким. Положив голову на руку, Руи отдыхал, мечтая о том, как он покроет крышу в замке Медраньос новой черепицей, как долгими зимними вечерами будет смотреть на пляшущее в камине высокое пламя, и о женщине, которая всегда будет на его ложе, покрытом парчой.
Вдруг какое-то странное, мучительное беспокойство заставило его поскорей привязать к седлу переметные сумы. Меж стволов быстро густела темнота. Он притянул за поводок одну из лошадей к сундуку, открыл крышку и взял пригоршню золотых монет… Но, покачнувшись, выпустил добраны, и они зазвенели на камнях. С тревогой прижал он руки к груди. Что такое, дон Руи? Тысяча чертей! Огонь, живой огонь разгорался в груди, поднимался к горлу. Он разорвал камзол, сделал несколько неверных шагов и, согнувшись, стал слизывать языком огромные капли пота, от которого он холодел, как от снега. О, мадонна! Огонь в груди жжет все сильнее и сильнее, распространяется по всему телу, терзает! Он закричал:
— На помощь! Кто-нибудь! Гуаннес! Ростабаль!
Его скрюченные руки в отчаянии били воздух. А пламя внутри не унималось. Он чувствовал, как трещат, подобно балкам горящего дома, его кости.
Шатаясь, он дошел до источника, чтобы погасить это пламя. Споткнулся о тело Ростабаля и, опершись на него коленом и царапая ногтями камень, со стоном приник к воде, которая обрызгала ему глаза и волосы. Но и вода обожгла его, подобно расплавленному металлу. Он попятился, стал рвать траву и кусать ее, чтобы получить хоть каплю влаги. И все-таки Руи сумел подняться. Густая пена текла по его бороде, глаза вылезали из орбит, и, почувствовав наконец весь ужас предательства, он простонал:
— Яд!
Да, предусмотрительный дон Руи, это был яд! Ведь Гуаннес, как только прибыл в Ретортильо, свернул, напевая, в узкую улочку за старым собором и, прежде чем купить переметные сумы, купил у еврея-аптекаря яд, который, подмешанный в вино, сделал бы его, Гуаннеса, владельцем клада.
Спустилась ночь. Два ворона, отделившись от стаи, которая кричала в зарослях колючего кустарника, сели на труп Гуаннеса. Омывая другое мертвое тело, журчал источник. Наполовину скрытое темной травой, чернело лицо Руи. На небе мерцала звездочка.
А клад и поныне там, в лесу Рокеланес.
АДАМ И ЕВА В РАЮ[29]
Адам, праотец всех людей, создан был в день двадцать восьмого октября в два часа пополудни…
Так утверждает с непререкаемостью в своих «Annales Veteris et Novi Testamenti» ученейший и знаменитейший Уссериус, епископ Митский, архиепископ Армахский, настоятель собора святого Патрика.
Мир же существовал с тех пор, как бог сказал: да будет свет, а свершилось это двадцать третьего октября, в утро всех утр. И земля уже не была той первозданной землей, бурой и бесформенной, утопавшей в глинистых водах и окутанной густым мраком, из которой тут и там торчали окаменелые стволы с одним-единственным листиком или одной-единственной почкой, землей пустынной, вовсе безмолвной, где жизнь, полностью сокрытая, лишь едва обнаруживалась колыханием неясных, червеобразных студенистых существ, лишенных окраски и даже очертаний и возросших в глубинах глинистой топи. Нет! Ныне, в дни сотворения своего, двадцать шестого и двадцать седьмого октября, земля затвердела, сделалась плодородной и украсилась, чтобы достойно принять Обетованного, который и появился. В день тот, двадцать восьмого октября, земля предстала перед ним совершенной, во всем том изобилии и красотах, кои перечислены в Библии: на земле произрастали зеленые травы, сеющие семена, плодовитые деревья, приносящие по роду своему плоды, всяческие рыбы плавали в блещущих водах, всяческие птицы летали в ясной выси, всяческие животные паслись на цветущих холмах, и ручьи орошали почву, и огонь таился в камне; и хрусталь, и оникс, и отменное золото лежали в земле Хавила…
В те времена, друзья мои, солнце еще вращалось вокруг земли. Земля была юной и прекрасной и была возлюблена богом. А солнце еще не обрело своей торжественной неподвижности, как на этом настаивал позднее, невзирая на гневные нарекания церкви, ученый Галилей в саду близ монастыря святого Матфея во Флоренции. И солнце любовно бежало вкруг земли, подобно жениху из «Песни песней», что в сладостные дни обольщения, увенчанный драгоценным венцом, скача без отдыха, легче ланей галаадских по мирровой горе, кружил подле своей возлюбленной и, обжигая ее пламенем своих очей, ослеплял любовным нетерпением. Итак, в день двадцать восьмого октября с самого рассвета солнце, совсем новехонькое, без пятен, морщин и трещин на своем сияющем лике, в продолжение восьми часов окутывало землю нескончаемой и неутолимой лаской тепла и света. Когда же, сверкнув, истек час восьмой, неясное волнение, исполненное ужаса и торжественности, пронеслось по всему божьему творению, возбуждая трепет трав и листвы, вздымая дыбом шерсть животных, выгибая горные хребты, ускоряя извержение источников, извлекая еще больший блеск из порфиров… И тогда в лесу, очень густом и сумрачном, некое Существо, неторопливо отделилось от ветви дерева, на коей оно просидело всю свою многовековую зарю, соскользнуло по обвитому плющом стволу, поставило обе задние лапы на устланную мхом землю и осталось стоять прямо, затем вытянуло вперед освободившиеся передние лапы, широко шагнуло и… ощутило несходство свое со зверями и постигло озарением, что оно есть, — и оно и в самом деле было! Бог, который хранил его, в тот миг его создал. И живое существо, венец творения, Адам, расставшись с бессознательным времяпрепровождением на дереве, направился в земной рай.
Он был ужасен. Курчавая, блестящая шерсть покрывала все его плотное большое тело, редея лишь на локтях и жестких коленях, где проглядывала дубленая, цвета тусклой меди, кожа. С убегающего назад, приплюснутого, изрезанного складками лба, свисали, падая на острые уши, редкие рыжие космы. Между квадратными челюстями, в громадной щели, образованной вытянутыми, словно рыло, похожими на хобот губами, блестели острейшие клыки, способные легко раздирать мясо и дробить кости. А в глубоких, затененных глазных впадинах, окаймленных всклокоченным пухом, подобно тому как заросли окаймляют отверстие пещеры, янтарно-желтые круглые глаза безостановочно вращались и моргали, закатываясь от страха и тревоги… Нет, он не был хорош собою, наш достопочтенный праотец, в тот осенний день, когда Иегова ласково помог ему слезть с дерева. И, однако же, в этих круглых янтарных глазах даже сквозь тревогу и боязнь просвечивала высшая красота — Сила Разума, которая вела его, спотыкающегося на кривых ногах, прочь из зарослей, где в прыжках и криках среди густых ветвей прошла вся его многовековая заря.
Но (если только учебники антропологии не вводят нас в заблуждение) первые человеческие шаги Адама отнюдь не направили его тотчас же с резвостью, быстротой и доверчивостью навстречу его судьбе, поджидавшей его на четырех реках Эдема. Еще не стряхнувший оцепенения, не освободившийся от наваждений леса, он с трудом отрывает ноги от усеянной листвой и заросшей папоротниками и бегониями земли и радостно касается тяжелых цветочных гирлянд, которые гладят ему кожу, и сам нежно гладит длинные бороды светлого лишайника, свисающие с дубовых и тиковых стволов, среди которых он вкушал еще недавно столь сладостную беззаботность. С ветвей, что в течение столь долгих времен питали и убаюкивали его, он по-прежнему срывает сочные ягоды и молодые побеги. Чтобы перебраться через ручьи, повсюду блестевшие и журчавшие в лесу после сезона дождей, он по-прежнему хватается за какую-нибудь могучую, оплетенную орхидеями лиану и, раскачавшись, с неторопливой небрежностью переносится через поток. И я весьма склонен думать, что, когда шумящий по чащобе ветер доносит до него тепловатый и острый запах сидящих на деревьях самок, наш праотец по-прежнему с жадностью втягивает его своими плоскими ноздрями и из его мохнатой груди вырывается сиплое и горестное хрюканье.
И все же он идет… Его желтые глаза, горящие желанием, таращатся и сверлят заросли, ища вдали ту землю, которой он жаждет и боится и которая уже дает о себе знать громким шумом, словно там повсюду кипит вражда и не прекращаются побоища. И по мере того, как светлеет лесной полумрак, в девственный мозг Адама проникает, подобно проникающему в темное логово рассветному лучу, предчувствие каких-то иных форм бытия и иной Силы, коей они одушевляемы. Это смутное ощущение лишь усиливает в нашем достопочтенном праотце смятение и ужас. Все библейские сказания, даже самые непререкаемые, сходятся на том, что Адам, вступая впервые на равнины Эдема, дрожал и кричал, словно малое дитя, потерявшееся на шумном деревенском празднике. И можно с уверенностью предположить, что из всех форм бытия ни одна не внушала ему большего ужаса, чем окружающая его растительность: ведь отныне деревья для него были существами, столь отличными от его Существа, и они были такими безучастными в своей апатии, столь непохожей на его деятельную силу. Выведенный из животного состояния, на пути к своему очеловечению, Адам, для коего лес всегда служил естественным и желанным убежищем, теперь ощущал себя в нем, как в позорном и горестном плену. Коварные ветви, препятствующие его передвижению, разве это не мощные руки деревьев, протянувшиеся, чтобы схватить его, оттащить назад, удержать на своих густолиственных вершинах? А преследующий его шелестящий шепот, — разве это не сам лес ропщет, требуя возвращения своего векового обитателя? Быть может, из того необъяснимого ужаса и родилась тогда первая схватка Человека с Природой. Когда протянутая ветка цеплялась за него, наш праотец, верно, рассвирепев, пускал в ход когти, отбиваясь от нее и стараясь освободиться. В этих внезапных столкновениях он не единожды утрачивал равновесие, и его руки беспомощно падали на землю среди зарослей или скал, и он, уступив инстинкту, снова оказывался на четвереньках под торжествующий вопль Природы! Сколь тяжкие усилия делал он тогда, чтобы выпрямиться и вновь обрести человеческую стать и двигаться, оторвав мохнатые руки от сырой земли, освободив их для безмерного труда на ниве своего очеловечения! Эти сверхъестественные усилия заставляли его рычать и грызть ненавистные корни, и, кто знает, быть может, уже тогда обращал он свои блестящие янтарные глаза к небесам, где он смутно предчувствовал кого-то, кто придет ему на помощь и кто и в самом деле поднимал его с земли.
