Камиль Лемонье - Конец буржуа
— Умереть, умереть! — стонала совсем обессилевшая Симона.
— Моя девочка! Моя маленькая Симона! Приди в себя… Это я, твоя мама. Ты не узнаешь меня?
— Слишком поздно, — сказал Ренье.
Он вспылил:
— Ты не видишь, что ли, что твои крики ее убивают? Теперь уже ничего нельзя сделать. Она ушла. Все кончено. Я бессилен помочь.
В неподвижных зрачках Симоны застыл напряженный, страшный взгляд; в нем была та мертвенная прозрачность, какая бывает у драгоценного камня. Светящиеся в глубинах орбит глаза ее казались далекими звездами на зимнем небе: ничего человеческого в них уже не осталось. Щеки ее похолодели от ужаса, она вдруг склонила голову, как будто перед чьей-то могилой. Глубоко вздохнув, она вдруг пронзительно закричала, Г-жа Рассанфосс почувствовала, как Симона деревенеет, поняла, что у нее начинается припадок. И, словно притянутая этим хрупким телом, которое крепко держало ее в своих объятиях, она упала вместе с ним на подушки. Вслед за этим опять повторилась та беспощадная пытка, которая терзала уже столько раз несчастную девочку. Ее оледенелые, стеклянные глаза расширились от страшных видений: взгляд ее тянулся к какой-то точке, как молоток к гвоздю, который надо было забить. Охваченная ужасом, мать смотрела на эти безжизненные, стеклянные зрачки и следила за тем, как, блуждая, они устремляются в пространство. Казалось, она верила, что вот-вот они озарят воздух светящимися волнами и страшные призраки появятся перед ней. Но, убедившись, что около нее ничего нет кроме пустоты, кроме зимних сумерек, она снова и снова вглядывалась в эти глаза, словно стараясь разглядеть в их глубинах образы мучительных галлюцинаций.
— Боже мой! Боже мой! — шептала она, обезумев от горя. — Если я согрешила перед тобой, накажи только меня одну. Пощади это невинное дитя, пощади жертву твоего гнева. Господи, порази только меня, несчастную грешницу, твою рабу.
Руки Симоны, крепко обнимавшей мать, разжались. Она взмахнула ими, словно пытаясь оттолкнуть какое-то навязчивое видение. И только судороги, сдавившие ее худенькую шею, только начавшийся где-то в глубине отлив, который можно было заметить по трепетанию ее маленьких, совсем еще детских грудей, говорили о том, что в этом теле, охваченном столбняком, не все еще умерло, что где-то еще теплится дух. Наконец с посиневших губ Симоны стали срываться бессвязные, непонятные слова, перемежающиеся с паузами, замираниями голоса.
У нее снова начался бред:
— Там… там… черный человек… свечи… колокола… Несут гроб, в доме плачут… Умер ребенок… Звонят колокола… Несут гроб. Видите, это уже другой гроб, побольше. В гробу кто-то лежит… Сколько зажжено свечей… Как все в доме плачут!.. Маленькую Ирен нарядили в белое платьице. А вот несут и третий гроб. Нет, нет, не этот… Ах, всюду гробы, свечи, колокола… В каждом углу… никого нигде не осталось, никого, только одни гробы.
Г-жа Рассанфосс упала на колени и скрестила руки на груди.
— Боже, боже! Что она говорит! Она сошла с ума!
— Она это видит, — сказал Ренье.
— Нет, нет! Молчи несчастный! Не может этого быть!
Наконец по телу Симоны словно прошел электрический ток. Она вся затрепетала. Мышечное напряжение стало ослабевать. Она зашевелила руками, словно лаская какие-то невидимые существа, реявшие вокруг нее в воздухе. Потом руки ее потянулись к г-же Рассанфосс, и она стала нежно гладить ей волосы.
Ренье дунул ей в глаза, окликнул ее:
— Симона!
Ее скованные льдом веки оттаяли; она в изумлении взглянула на мать и на брата и сначала ничего не могла вспомнить. Все время держа ее в своих объятиях, Аделаида делала страшное усилие, чтобы улыбнуться. Потом к девушке вернулось сознание, она поняла все, что с ней произошло. Охваченная ужасом, она откинулась на подушки и зарыдала:
— Опять! Опять!
После этого пришел отдых, освежающий сон, безмятежный покой Леты. Ночь она тихо спала, и в этой сладости детского сна волнение ее окончательно улеглось. Проснувшись на следующий день, она только смутно помнила, что с ней было что-то тяжелое. Призраки исчезли.
Когда приехал Жан-Элуа, Аделаида рассказала ему о побеге Симоны, о ее возвращении и о припадке. Это было последним ударом. Он вознегодовал на темные силы судьбы. Теперь уже никакою ценою ему не искупить своего возвышения; каждое дуновение ветра будет сколачивать для них гроб. Безмерным страданием и горем придется им наполнять глубины «Горемычной», которая, поглотив столько жизней, стала источником обогащения его рода.
— Это ужасно. У нас оставалась только одна дочь. А теперь и она теряет рассудок! Это все тот же злой рок Рассанфоссов. Он превращает в развалины все вокруг. И среди этих развалин мы становимся самыми жалкими существами, игрушками в руках судьбы, пылью, развеянной ураганом. Я думал, что с нас хватит и того, что случилось с Гисленой, с моими сыновьями! Я думал, что испил уже всю чашу горя. Оказывается, нет, это еще не все, на дне скопился осадок.
Жан-Элуа отлично владел собой, но тут он почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Это несчастье обрушилось на него тогда, когда судьба еще раз ему улыбнулась и он на редкость удачно завершил одну из своих новых спекуляций. Это была очень тщательно продуманная биржевая сделка, давно уже подготовленная им совместно с франкфуртскими Акарами. Надо было добиться повышения цен на акции — и сейчас это удалось. Какая злая ирония вся эта удача в коммерческой игре, где он загребал один куш за другим, в то время как у себя дома, в сокровенных глубинах личной жизни его постигали все новые катастрофы. У него было такое чувство, что вороны уже клюют его тело, что черви уже ползут по нему, предчувствуя его близкую смерть. Он впал в безысходное уныние. Обняв жену, он сказал ей то, что обычно говорят людям, которым выпадает на долю тяжелое испытание и которые, не чувствуя за собой никакой вины, хотят во всем обвинить неисповедимые силы судьбы:
— Бедная моя Аделаида! Счастья нам больше уже не видать. Но мы с тобой этого не заслужили. Судьба к нам несправедлива.
Предотъездная суета немного отвлекла обоих от их тоски; слуги сновали взад и вперед по комнатам, бегали по лестницам, торопясь отправить господ и покинуть Ампуаньи, вокруг которого зима уже вступила в свои права. Они с радостью вытаскивали из шкафов вещи, укладывали чемоданы, нагружали повозки, которые непрерывно отправлялись из замка на станцию. Ренье бегал с молотком в руке и с ожесточением заколачивал гвоздями ящики, помогая слугам. Отъезд состоялся во второй половине дня. Экипажи с людьми были отправлены первыми. Они двинулись вперед, часто останавливаясь в пути. В Ампуаньи остались только садовники, двое слуг и Арнольд, решивший прожить зиму в горах.
Приехав, они получили письмо от Гислены. Она извещала их о рождении сына.
XVIII
Событие это переполошило всю семью. Пришлось объявить, что ребенок родился раньше срока. В эту беременность, последовавшую сразу за свадьбой, и в эти столь преждевременные роды трудно было поверить. Начинали сопоставлять даты, и всем казалось очень странным, что Лавандом, зная, что скоро станет отцом, не выполнял своих прямых обязанностей. Совсем незадолго до родов один из друзей Кадрана видел виконта в Париже, в ложе театра-буфф. С ним была дама в большой шляпе. По описанию ее внешности узнали, что это была та самая, с которой Антонен его встретил у входа в ресторан «Золотой приют». Впрочем, виконт и не думал скрываться — все знали, что он живет с этой особой в небольшом доме, в парке Монсо. Карету его ежедневно можно было встретить в Булонском лесу. Скорые и благополучные роды Гислены, полная противоположность тяжелым и неудачным родам Сибиллы, пробудили в Пьебефах чувства неприязни. Им трудно было примириться с тем, что Гислена в полной мере наслаждается материнским счастьем, особенно теперь, когда они все больше беспокоились за жизнь их собственного ребенка.
Это жалкое, обезображенное золотухой тельце, этот плод нездоровой наследственности теперь погибал, и никакими лекарствами его нельзя было спасти. Г-жа Кадран, как истая христианка, безуспешно заказывала в церквах молебны и ездила по святым местам. Даже сам Пьебеф, при своих явно либеральных воззрениях, решил втайне от всех обратиться за помощью к провидению, существование которого он всегда отрицал. Не сказав никому ни слова, старый лицемер, умевший сочетать вольтерьянские взгляды с деловыми интересами, решил просто-напросто надуть господа бога. Наняв для этого одного старого актера, он сделал из него паломника. За хорошее вознаграждение актер этот согласился босым, с четками в руках посетить все часовни с чудотворными изображениями божьей матери. Пьебеф думал при этом: «Пусть это даже мне не поможет, хуже-то, уж во всяком случае, не будет». Неизменный девиз людей, у которых нет совести и которые слепо верят в один только случай.
