Камиль Лемонье - Конец буржуа
Совершенно необходимо, чтобы один из супругов главенствовал над другим. И будьте уверены, тот, на чьей стороне окажется перевес, в конце концов подвергает другого всем существующим на свете мукам, чтобы отомстить за вопиющую нелепость, которая сталкивает вместе две противоположные и враждебные силы, всегда готовые уничтожить друг друга.
Да, есть еще развод, я хорошо знаю, что это единственная отдушина. Но сколько с ним возни! Большинство людей смирилось со своей участью и окопалось в этой ненависти; им, оказывается, легче ужиться с ней, чем открыто вступить с ней в борьбу. И к тому же разве самый факт существования развода не доказывает, что ненависть так близка к любви, что каждый раз, когда мужчина и женщина отдают себя друг другу по договору, им необходимо обеспечить возможность его расторгнуть? Я не знаю, что за участь постигнет чету Провиньянов, но только через каких-нибудь два года они превратятся, как, впрочем, и все остальные, в несчастнейших людей, из которых один (и я не думаю, чтобы это был муж) причинит другому самые жестокие муки.
XVII
Этот богатый событиями год нарушил правильное течение жизни всех Рассанфоссов. Супруги Жан-Элуа прожили на своей даче у моря только две недели. Врачи, которых упорство Симоны совершенно сбило с толку, предписали ей гигиенический режим: больше свежего воздуха, тонизирующие прогулки по горам. Для того чтобы выполнять все эти предписания, Аделаида решила остаться с дочерью в Ампуаньи до конца года. У Жана-Элуа были неотложные дела в городе, и с ноября он уже окончательно переселился туда.
Все это привело к тому, что жизнь их как бы раздробились — семья разделилась надвое. Отец жил в городе и загребал там свои миллионы; сын, забравшись высоко в горы и сидя там у покрытого инеем окна, смотрел, как падавший с безнадежно серого неба снег устилал все вокруг ровною белою пеленой. В доме уже не было прежнего оживления, зима приглушила все голоса: в длинных холодных коридорах, где раньше слышны были маленькие, птичьи шажки Симоны, воцарилась мертвая тишина: ее оглашал только топот лошадей, которых объезжал на дворе Арнольд, хрип его фуганка, тоненький писк рубанка да удары молотка — в часы, когда он столярничал на чердаке, где он устроил себе мастерскую. Его упорное отвращение к цивилизованному миру заставило его еще месяц назад снова взяться за эту работу, которая обычно успокаивала бушевавшую в нем дикую силу. Иногда он брал собак и отправлялся охотиться в лес, где пропадал до темноты. Возвращался он только для того, чтобы поужинать в обществе матери и Симоны в одной из комнат нижнего этажа, приспособленного для этой несколько необычной зимовки.
Там, когда они сидели у пылающего камина, все вокруг на какое-то время оживлялось — две горничные и лакей, жившие с ними зиму в замке, суетливо скользили взад и вперед по паркетному полу. А потом наступали тихие, тоскливые вечера, и слышно было, как завывает ветер в лесу, как скрипит под окнами снег и как на башнях кричат совы. Арнольд по обыкновению тут же засыпал, докурив последнюю сигарету, и начинал громко храпеть — так громко, что приходилось его будить. Тогда он отправлялся на кухню, чтобы посидеть там со слугами и выкурить с ними трубку. А мать и дочь проводили вечерние часы за чтением или вышиванием, словно погруженные в забытье, из которого их время от времени выводили только беспричинные страхи. Тогда они поднимали на ноги слуг и заставляли их обшаривать весь дом. Обе они все время зябли и кутались; их съежившаяся жизнь умещалась теперь в трех-четырех комнатах, заставленных ширмами и устланных коврами, а в остальной части дома царили холод и запустение.
Первое время садовники по приказанию Жана-Элуа украшали эти комнаты самыми редкими оранжерейными растениями. Озаренные ярким отсветом снега на потолке, растения эти были слабым напоминанием ароматов и красок лета. Но потом их теплые и влажные испарения стали возбуждающе действовать на Симону. Она с жадностью вдыхала одуряющие ароматы цветов, упивалась ими с настоящей страстью; ноздри ее раздувались и трепетали. Слишком чувствительная нервная система не выдержала — у нее возобновились головокружения, приступы удушья. И тогда пришлось вынести из комнаты все эти цветы, вид которых так радовал взор.
Осенние парки и горы с их живительным воздухом, казалось, на какое-то время исцелили Симону от ее недуга. Но с наступлением ненастной погоды к ней снова вернулась ее прежняя возбудимость. Она стала заливаться слезами, раздражаться без всякой причины, извивалась в судорогах, как будто стремясь куда-то уйти от себя самой. По ночам у нее бывали тяжелые сны, от которых она внезапно просыпалась и вскакивала с постели. Среди бела дня она вдруг кидалась к дверям и начинала прислушиваться — ей постоянно чудилось, что по коридорам ходит кто-то чужой. Ложась спать, она старательно покрывалась простыней, завязывала ленточкой локоны и старалась принять какую-нибудь позу, как больная, которой хочется умереть красиво и которая озабочена тем, чтобы поутру, когда ее найдут мертвой, она была хороша собой. Иногда в ней неожиданно пробуждалась какая-то странная идиосинкразия. У г-жи Рассанфосс была любимая моська, которую Симона часто ласкала и гладила. И вдруг присутствие этой собачки стало для нее совершенно непереносимым. В течение целой недели она избегала Арнольда и ни за что не хотела сойти вниз к столу, боясь, что ей придется встретиться с ним.
— Но что тебе бедный мальчик сделал плохого? — с огорчением спрашивала ее Аделаида. — Уж не собираешься ли ты ополчиться на него заодно с отцом? Симона гневно и злобно качала головой:
— Не хочу… Не хочу… У него вся душа протухла. От него идет какой-то отвратительный запах. И от этого запаха я задыхаюсь. Я не знаю…
Г-жа Рассанфосс написала мужу, что они собираются скоро вернуться в город. Деревенская жизнь не дала тех результатов, которых от нее ждали. Зимние ветры окончательно истерзали нервы их дочери, — она боялась, что у Симоны снова начнутся припадки. Неотложные дела задерживали Жана-Элуа в городе, и вместо себя он прислал Ренье.
Приехав утром в Ампуаньи, Ренье застал мать в слезах. Она сидела у постели спавшей Симоны. Ома была так потрясена, что говорила совершенно бессвязно и едва смогла рассказать ему обо всем, что случилось накануне.
— Я даже толком не знаю, что с ней такое было… Она ничего не хотела мне говорить. Ведь всю ночь… Это какой-то ужас… Она вернулась еле живая… Может быть, потом ома расскажет тебе все сама… Разве от этой девочки, от этого ребенка что-нибудь узнаешь?
Накануне вечером, едва только кончился обед, Симона неожиданно ушла из-за стола. Г-жа Рассанфосс, напуганная ее растерянным взглядом, решила, что дочь ее поднялась к себе в комнату, и сейчас же отправилась туда. Комната была пуста. Она стала расспрашивать слуг. Кучер, оказывается, видел, как девушка спустила с цепи одного из своих датских догов и, взяв его с собой, отправилась в сторону леса.
Несчастная мать кинулась на ферму, а Арнольд и слуги стали взбираться на гору. Но на ферме девушку никто не видел, сторожевая собака ни разу не залаяла. Тогда Аделаида сама бросилась искать ее по склонам горы. Ночь была лунная. Она бегала по освещенной дороге, звала Симону и тщетно вглядывалась вдаль, надеясь где-нибудь увидеть фигуру дочери.
— С этой минуты я просто обезумела, я почувствовала, что это конец всему… Нет, ты даже себе представить не можешь, какие мысли приходили мне тогда в голову. Пруд уже замерз. Упасть туда она не могла. И все-таки я велела осветить его соломенными факелами. Я приказала разбить лед. Я хотела, чтобы ее искали повсюду — в пещерах, в лесу. Мне даже явилась мысль поджечь одно из строений, чтобы, увидав пожар, она прибежала домой. Я готова была поджечь и замок, чтобы только все вокруг осветилось и было легче ее найти. Арнольд спустил собак и кинулся в деревню. Но сколько мы ни звали ее — ниоткуда ни звука в ответ.
Наконец, часов в двенадцать ночи, я вернулась в дом совершенно измученная. А было двенадцать или больше, я не знала. Время перестало существовать для меня. Была только ночь, вечность и ночь. Куда она пошла?
Я помнила только, что она не вернулась, что ее нет! Всю ночь я ее прождала. Я выходила из дому, возвращалась, едва живая от холода и страха, и не чувствовала даже своего тела. Я до такой степени забыла о себе, что бегала в одних туфлях по камням и не заметила, как ноги у меня совершенно оледенели. Бедняга Арнольд собирался пробыть со мной всю ночь, но сон начал одолевать его и он повалился на стол. Меня это так взбесило, что я, должно быть, сказала ему сгоряча что-то обидное.
Всю ночь мы не запирали дверей, прислуга была вся на ногак. И вот уже под утро откуда-то приплелся ее дог. Ты слышишь? Он вернулся один, без нее!.. В глазах у меня потемнело. Леони унесла меня и положила в кровать. Больше я ничего не помню; помню только, что, когда я открыла утром глаза, Леони была у моей постели. Она сказала мне, что Симона только что вернулась и сразу же уснула. И это была правда: когда я вошла, она спала так, как спит сейчас… Уже целых шесть часов она спит мертвым сном.
