Густав Майринк - Вальпургиева ночь
По старой профессиональной привычке он пощупал ее лоб.
«Она надела чистый платок, – отметил он про себя. – Бог мой, даже голову вымыла».
Поняв, что он все еще принимает ее слова за лихорадочный бред, она задумалась – во что бы то ни стало надо заставить его поверить ей.
– Способен ты хоть одну минуту выслушать меня серьезно, Тадеуш? Я сюда пришла, чтобы предупредить тебя. Ты должен сейчас же бежать! Каким угодно способом. Появление их здесь, наверху, на Градской площади, – вопрос лишь нескольких часов. Прежде всего они собираются разграбить сокровищницу и Собор. Ни единой секунды ты не можешь быть больше уверен, что останешься жив, понимаешь ты это?
– Ну успокойся, Лизинка, – твердил в полном смятении императорский лейб-медик. – Самое большее через час войска будут здесь. Что ты! В наше время такое сумасбродство? Ну хорошо, хорошо, я верю, может быть, там внизу – в «свете», в Праге – действительно все так плохо. Но здесь-то, наверху, где есть казармы?!
– Казармы? Да! Только пустые. Я тоже знаю, Тадеуш, что солдаты придут, но явятся они только завтра, если не послезавтра или даже на следующей неделе; и тогда будет слишком поздно. Я тебе еще раз повторяю, Тадеуш, поверь мне, Градчаны покоятся на динамите. Первая пулеметная очередь – и все взлетит на воздух.
– Ну хорошо. Пусть так. Но что же я должен делать? – простонал лейб-медик. – Ты же видишь, на мне даже брюк нет.
– Ну так надень их!
– Но я не могу найти ключ, – взвыл Пингвин, злобно глядя на саксонскую каналью, – а эта сволочь экономка как сквозь землю провалилась!
– Да ведь у тебя на шее болтается какой-то ключ – может быть, это он?
– Ключ? У меня? На шее? – схватившись за горло, залепетал господин императорский лейб-медик, потом испустил радостный вопль и с ловкостью кенгуру сиганул через жилетную гору.
Спустя несколько минут он, как дитя лучась от счастья, в сюртуке, брюках и сапогах восседал на вершине крахмальнорубашечного глетчера – vis-a-vis с Богемской Лизой, а между ними, на другом холме, где-то далеко внизу, вилась по направлению к печке цветная лента из галстуков.
Беспокойство вновь овладело старухой:
– Там кто-то идет. Разве ты не слышишь, Тадеуш?
– Это Ладислав, – равнодушно ответил Пингвин. Теперь, когда он снова обрел свои брюки, для него не существовало страха и нерешительности.
– Тогда я должна идти, Тадеуш. Что, если он нас увидит наедине! Тадеуш, ради Бога, не откладывай. Смерть у порога. Я… я хочу тебе еще… – и, достав из кармана какой-то бумажный пакетик, она снова быстро спрятала его, – нет, я, я не могу. – Слезы вдруг хлынули у нее из глаз. Она бросилась было к окну.
Но господин императорский лейб-медик нежно усадил ее на холм.
– Нет, Лизинка, так просто ты от меня не уйдешь. Не хнычь и не брыкайся, теперь я буду говорить.
– Но ведь каждую секунду может войти Ладислав, да и… ты должен бежать. Должен! Динамит…
– Спокойствие, Лизинка! Во-первых, пусть для тебя будет совершенно безразлично, войдет сюда этот болван Ладислав или нет; а во-вторых, динамит не взорвется. Подумаешь – динамит! С ума сойти можно. И вообще, динамит – это глупая пражская брехня. Самое важное: ты пришла меня спасти. Не так ли? Разве это не ты сказала: «Они все тебя забыли, и никто о тебе не позаботился»? Неужели ты меня принимаешь за такого подлеца, который стал бы стыдиться тебя, единственной, кто обо мне вспомнил? Нам необходимо сейчас как следует поразмыслить о нашей дальнейшей жизни. Ты знаешь, я даже подумал… – освободившись от ночной рубашки, господин императорский лейб-медик немедленно впал в болтливость, не замечая, как посерело, став пепельным, лицо Богемской Лизы, как, дрожа всем телом, судорожно хватала она ртом воздух, – я даже подумал, что съезжу для начала в Карлсбад, а тебя на это время отправлю куда-нибудь на отдых в деревню. В деньгах ты, разумеется, нуждаться не будешь. Можешь не беспокоиться, Лизинка! Ну, а потом мы с тобой осядем в Дейтомышле… нет, нет, Лейтомышль – это ведь по ту сторону Мольдау! – Он вовремя сообразил, что на пути в Лейтомышль моста не Линовать, и срочно мобилизовал свои скудные географические познания. – Но, может, в Писеке? Я слышал, в Писеке очень спокойно. Да, да, Писек – это самое верное… – И, чтобы его слова не были поняты ею как намек на будущий медовый месяц, он поспешно уточнил: – Я, конечно, имею под этим в виду, что нас там никто не знает. Ты будешь вести мое хозяйство и – и следить за моими брюками. Н-да. Ты не думай, я очень непритязателен: утром кофе с двумя булочками, ближе к полудню гуляш с тремя солеными палочками – я люблю их макать в соус, ну а в полдень, если осень, – сливовые клецки… Ради Бога! Лизинка! Что с тобой? Пресвятая Дева…
С каким-то клокочущим звуком старуха бросились в галстучную расщелину и, лежа у него в ногах, хотела поцеловать его сапог.
Напрасно он старался ее поднять:
– Лизинка, ну вставай же, не устраивай сцен. Что же будет даль… – от волнения у него пропал голос.
– Позволь мне… позволь мне лежать здесь, Таде-уш, – всхлипнула старуха. – Прошу тебя, не смотри на меня, н-не пачкай своих… глаз…
– Лиз… – задохнулся императорский лейб-медик, не в силах произнести ее имя; он энергично откашлялся кряхтя и гортанно каркая, как ворон.
Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он постеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком патетичным.
Да кроме того, он его точно не помнил.
– …и лишиться славы, – не очень уверенно вырвалось у него наконец.
Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская Лиза справилась с собой.
А когда она встала, ее было не узнать.
Внутренне он опасался – тихонько, про себя как все старики, имеющие в таких вещах опыт всей своей долгой жизни, – что за подобным излиянием чувств должно последовать нудное трезвое похмелье, но, к его изумлению, этого не случилось.
Та, что сейчас стояла перед ним, положив руки ему на плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и юной, той, которую, как ему казалось, он когда-то знал, она тоже не была.
Ни единым словом более не благодарила она униженно за сделанное предложение, сцен тоже не устраивала.
Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный, на пороге и снова неуверенно удалился – она даже не взглянула в его сторону.
– Тадеуш, мой любимый старый Тадеуш, лишь теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда. Да, конечно, я хотела тебя предостеречь и просить, пока не поздно, скрыться. Но это не все. Я хотела рассказать, как все случилось. Как-то на днях вечером твой портрет – ты знаешь, тот дагерротип на комоде – выпал у меня из рук и разбился. Я была так несчастна – собиралась умереть. Не надо смеяться, ведь ты знаешь, это единственное, что я имела от тебя на память! В отчаянии я бросилась в комнату Зрцадло, чтобы он мне помог, он… он тогда еще был жив. – Она вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.
– Помочь? Каким образом? – спросил императорский лейб-медик. – И Зрцадло бы тебе помог?
– Я не могу сейчас этого объяснить, Тадеуш. Это длинная-длинная история. Я могла бы сказать: «Как-нибудь в другой раз», но слишком хорошо знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся – по крайней мере не… – ее лицо внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная красота ее юности, – нет, не хочу этого говорить; ты мог бы подумать: молодая потаскуха – старая ханжа.
– Все же Зрцадло был твой… твой друг? Пойми меня правильно, Лизинка; я имею в виду…
Богемская Лиза усмехнулась:
– Знаю, что ты имеешь в виду. Понять тебя неправильно, Тадеуш, я уже не могу! Друг? Он был мне больше, чем друг. Иногда мне казалось, словно сам дьявол, сочувствуя мне в горе, входил в тело актера, чтобы облегчить мои муки. Я повторяю, Зрцадло был мне больше, чем друг, – он был для меня волшебным зеркалом, в котором, стоило мне захотеть, ты вставал передо мною. Совершенно таким, как прежде. С тем же голосом, с тем же лицом. Как ему удавалось? Этого я никогда не понимала. Да, конечно чуда не объяснишь.
«Она так горячо меня любила, что даже мой образ являлся ей», – глубоко тронутый, пробормотал про себя Флугбайль.
– Кем в действительности был Зрцадло, я так и не узнала. Однажды я нашла его сидящим под моим окном – у Оленьего рва. Вот и все, что я о нем знаю… Но не буду отвлекаться! Итак, в отчаянии я бросилась к Зрцадло. В комнате было уже совсем темно, и он, словно ожидая меня, стоял у стены. Так мне показалось, ведь его фигура была едва различима. Я позвала его твоим именем, но, Тадеуш, клянусь тебе, вместо тебя возник другой, никогда раньше я его не видела. Это был уже не человек – голый, только набедренная повязка, узкий в плечах, а на голове что-то высокое, черное, мерцающее во мраке.
– Странно, странно, сегодня ночью мне снилось такое же существо, – господин императорский лейб-медик задумчиво потер лоб. – Он с тобой разговаривал? Что он говорил?
