Эмиль Золя - Западня
— Да вы счастливица, госпожа Купо, право слово, — вздохнула г-жа Бижар, которую пьяница-муж, работавший слесарем, каждый вечер бил смертным боем. — Если б мой муж, нализавшись, вел себя, как ваш, я была бы рада-радешенька!
Жервеза уже успокоилась и жалела, что погорячилась. Она помогла Купо встать. Потом улыбнулась и подставила ему щеку. Но кровельщик, не стесняясь посторонних, схватил ее за грудь.
— Не говоря худого слова, белье твое здорово смердит! — бормотал он. — Но все равной тебя люблю!
— Пусти, мне щекотно! — кричала она смеясь. — Вот дуралей! Бывают же этакие дурни!
Но он облапил ее и не отпускал. И она слабела в его руках, в голове у нее мутилось от тяжелого запаха белья, она уже не чувствовала отвращения к отравленному винным перегаром дыханию Купо. А долгий поцелуй в губы, которым они обменялись, стоя посреди всей этой зловонной грязи, был как бы первым шагом к их падению, к постепенному крушению всей их жизни.
Тем временем г-жа Бижар связывала белье в узлы. Она рассказывала о своей двухлетней дочурке Элали, — это такая умница, ну совсем как взрослая. Ее можно спокойно оставлять одну: она никогда не плачет и не балуется со спичками. Наконец г-жа Бижар вынесла узлы один за другим; ее длинное тело сгибалось в три погибели под их тяжестью, а красные пятна на лице от натуги стали фиолетовыми.
— Просто нет никакого терпения, этак можно изжариться живьем, — сказала Жервеза, утирая пот с лица, и снова принялась за чепец г-жи Бош.
Тут вдруг заметили, что печка раскалилась докрасна, и закричали, что надо отлупить эту поганку Огюстину. Даже утюги, и те начали краснеть. Этакая дрянь, вечно ей неймется! Стоит только отвернуться, как она тотчас сделает какую-нибудь пакость. Теперь жди четверть часа, пока утюги остынут. Жервеза засыпала уголь двумя совками золы. Потом ей пришло в голову повесить пару простынь на проводки под потолком вместо занавесок, чтобы заслониться от солнца. И в прачечной стало очень уютно. Правда, воздух в ней был накален по-прежнему, но все почувствовали себя как в спальне с опущенными шторами, сквозь которые струится беловатый свет; они были как бы отрезаны от мира, хотя до них и доносился топот прохожих; теперь можно было вести себя свободнее. Клеманс тотчас же скинула кофточку. Купо ни за что не хотел ложиться спать, и ему разрешили остаться, только пусть сидит смирно в уголке и никому не мешает: у них нет времени прохлаждаться.
— Куда эта негодница засунула «полячка»? — пробормотала Жервеза, снова подозревая Огюстину.
Маленький утюжок вечно исчезал, его находили в самых неожиданных местах и считали, что Огюстина прячет его всем назло. Жервеза наконец покончила с донышком чепца г-жи Бош и занялась оборками. Она расправляла кружево, слегка оттягивала его рукой и легонько прижимала утюгом. Это был нарядный чепчик с богатой отделкой из тонких рюшей и кружевных прошивок. Жервеза молча склонилась над работой, старательно разглаживая оборки и прошивки с помощью «петушка» — чугунного яйца на стержне, укрепленном в деревянной подставке.
Воцарилось молчание. Несколько минут слышался лишь стук утюгов, приглушенный толстым войлоком. Хозяйка, две работницы и девчонка-ученица стояли по обе стороны громадного квадратного стола, поглощенные работой, и, сгорбившись, оттопырив локти, непрерывно двигали взад-вперед руками. У каждой справа лежала подставка — плоский кирпичик, истертый горячим утюгом. Посреди стола в глубокой тарелке с чистой водой мокли тряпочка и щетка. Рядом, в бутылке из-под вишневой настойки, стояло несколько лилий на длинных стеблях, и их крупные белоснежные цветы пышно распустились, точно в каком-нибудь роскошном парке. Г-жа Пютуа решительно принялась за приготовленную Жервезой корзину с бельем и гладила подряд салфетки, панталоны, кофточки, нарукавники. Огюстина еле водила утюгом по тряпкам и носкам и, задрав голову, следила за летавшей по комнате большой мухой. А дылда Клеманс успела уже перегладить с утра тридцать четыре мужские сорочки.
— Пью только вино, а водку в рот не беру! — выпалил вдруг Купо, он, видно, чувствовал потребность высказаться. — От этого зелья меня мутит, оно мне ни к чему!
Клеманс сняла с печки утюг кожаной ручкой и поднесла его к щеке, чтобы проверить, достаточно ли он нагрелся. Она потерла его о плоский кирпичик, обмахнула тряпкой, висевшей у нее на поясе, и принялась за тридцать пятую сорочку — сначала прогладила спину, затем рукава.
— Что вы, господин Купо, — заговорила она, помолчав, — рюмочка водки никому не повредит. Меня она чертовски раззадоривает… Да потом, чем скорей тебя разберет, тем веселей. А мне и терять-то нечего, все равно я скоро подохну.
— Экая вы несносная с вашими похоронными мыслями, — прервала ее г-жа Пютуа, не любившая печальных разговоров.
Купо встал, он рассердился, вообразив, будто его обвиняют в том, что он пил водку. Он клялся своей головой, головой жены и дочки, что не выпил ни капли. Подойдя вплотную к Клеманс, он дыхнул ей в лицо. Потом, уставившись на ее голые плечи, начал хихикать. Ну-ка, надо посмотреть поближе… Клеманс уже прогладила спину сорочки и, проведя утюгом по бокам, принялась за воротничок и манжеты. Но Купо все терся возле нее, и она нечаянно криво заложила складку; ей пришлось взять щеточку из глубокой тарелки и снова положить крахмал.
— Госпожа Купо, — сказала она, — что он топчется возле меня, он мне мешает!
— Оставь ее в покое, не дури, — заметила спокойно Жервеза. — Мы очень спешим, понимаешь?
Они очень спешат, скажите на милость! А он тут при чем? Он ничего не делает дурного. Он же не лапает, а только смотрит. Разве зазорно смотреть на красивые штуки, которые выдумал господь бог? А у этой чертовки Клеманс есть на что полюбоваться! Она может показывать свои булки и давать их щупать за два су — никто денег не пожалеет! Теперь Клеманс уже не отгоняла Купо, а хохотала над солеными комплиментами захмелевшего хозяина. И она принялась отшучиваться в ответ. А он все прохаживался насчет мужских рубашек. Так, значит, она всегда возится с мужскими сорочками? Ведь так? Она просто не вылезает из них. Ах, черт побери! Видать, она здорово в них разбирается, не спутает, что к чему. Сколько же их прошло через ее руки — не одна сотня! Все белобрысые и все черномазые парни в их квартале носят на теле следы ее работы. Клеманс тряслась от смеха, но продолжала свое дело; она заложила пять крупных складок на спине сорочки и прогладила их, просунув утюг в разрез манишки; потом расправила перед и, заложив новые складки, прогладила их тоже, с силой налегая на утюг.
— А вот и самое главное местечко, — сказала она и захохотала еще громче.
Косоглазая Огюстина вдруг прыснула, так насмешили ее эти слова. Ей тут же досталось. Эта соплячка смеется над тем, чего ей и понимать-то не следует! Девчонка гладила тряпки и чулки чуть остывшими утюгами, недостаточно горячими для крахмального белья, и Клеманс передала ей свой. Но Огюстина так неловко схватила его, что обожглась: на руке у нее выступила длинная красная полоса. Она заревела, уверяя, что Клеманс нарочно обожгла ее. Клеманс только что принесла с огня раскаленный утюг для манишки и быстро уняла девчонку, пригрозив, что отгладит ей уши, если она сейчас же не заткнется. Подложив под манишку шерстяную тряпку, Клеманс медленно водила утюгом, чтобы просушить крахмал. Грудь рубашки стала твердой и блестящей, как картон.
— Ишь чертова кукла, — пробормотал Купо, топчась возле нее с пьяным упорством.
Он становился на цыпочки и смеялся, скрипя, как несмазанное колесо. Клеманс крепко налегала на стол, напрягая руки, широко расставив локти и согнув шею; все ее тело напружилось от усилий, на приподнятых плечах, под тонкой кожей, играли, перекатываясь, мускулы, а в вырезе рубашки вздымались розовые, влажные от пота груди. И Купо дал волю рукам — ему захотелось пощупать.
— Хозяйка! Хозяйка! — закричала Клеманс. — Да уймите вы его наконец!.. Если он не отстанет, я уйду. Я не позволю себя оскорблять.
Жервеза, натянув чепец г-жи Бош на обитую тканью болванку, старательно плоила кружево маленькими щипцами. Она подняла глаза как раз в ту минуту, когда Купо запустил руку за пазуху работнице.
— Право, Купо, ты совсем сдурел, — сказала она недовольным тоном, как будто отчитывала ребенка за то, что он хочет съесть варенье без хлеба. — Поди-ка лучше ляг.
— Да, подите лягте, господин Купо, этак будет куда лучше, — заявила г-жа Пютуа.
— Вот еще! — бормотал Купо с тем же пьяным смехом. — Все вы просто надутые индюшки!.. Уж с вами и не пошути! Не бойтесь, я-то знаю, как приласкать женщину: ни одной ничего не поломал. Даму можно ущипнуть, верно? А дальше я не полезу, я уважаю слабый пол… Но если она выставляет напоказ свой товар, почему не пощупать? Каждый выбирает, что ему нравится, разве нет? Зачем эта дылда выложила наружу все свои причиндалы? Нет, это не честно…
