Хаим Граде - Немой миньян
Но реб Мануш Мац качал головой в знак несогласия: Боже упаси! Пока Сендерл живет у него, он еще может на него как-то влиять, чтобы он, достигнув возраста бармицвы, хотя бы возлагал филактерии. Проповедник разрыдался:
— Мой брат в истинном мире узнает, что я делал здесь все, что мог, чтобы удержать его сироту в еврействе. Но как я теперь смогу проповедовать у священного ковчега обывателям и их детям о правильном пути, когда собственного сада я не уберег?[97]
Реб Тевеле Агрес поплелся назад к своему пюпитру с лицом, красным от гнева. Мало того, что виленские раввины и главы общины не приходят к нему, чтобы признать его правоту в войне против реформированного хедера, нет даже человека, который мог бы потереть ему спину в бане. И реб Тевеле с обидой посмотрел на этого недотепу, своего бывшего ученика Элиогу-Алтера Клойнимуса, вернувшегося с дурной вестью о том, что племянника слепого проповедника уже нельзя спасти от искусителей.
— Знаешь, что я тебе скажу, Алтерка? Я тебе скажу правду, что ты не лучше всей этой банды. Сколько я тебя ни спрашивал, в какой синагоге ты молишься и возлагаешь ли ты филактерии, ты мне так и не ответил.
Но слепой проповедник все еще пытался вернуть на правильный путь своего племянника и поводыря, который сам заблудился. Увидев, что сидящие в Немом миньяне не имеют на Сендерку влияния, реб Мануш Мац стал ходить от одного соседа к другому по двору Песелеса, нащупывая палкой дорогу от двери к двери, и рассказывать о своем несчастье:
— Сендерл — единственное дитя, оставшееся мне от брата, никого больше у меня нет. Что плохого я сделал вашему соседу, столяру Бегнису, который настраивает против меня моего племянника? Кто будет водить меня в мои старые, слепые годы и кто скажет по мне поминальную молитву?
Женщины согласно кивали и заламывали руки. Никакому еврею они не желали того, что творилось со слепым ребе.
Когда мужчины со двора Песелеса вернулись вечером домой и услыхали эту историю, она их возмутила. Они глотали постный крупник, жевали черный хлеб и хмуро смотрели во двор, ожидая появления старого еретика Генехки Бегниса. Как только его увидели входящим с улицы, соседи вышли ему навстречу изо всех дверей. Первым против него выступил рыночный торговец Ойзерл Бас.
— Кто виноват в том, что ваша дочь худа как щепка, ни капли жира, кожа да кости? Найдите для своей дочери другие удовольствия, дайте ей мужа в постель, чтоб у нее были свои дети, тогда она не будет искать возможности распоряжаться чужими детьми. Вам больше нечего делать, как настраивать против слепого проповедника его племянника?
Ойзерл Бас говорил медленно, глядя на столяра напряженным, холодным взглядом. Он был уверен, что за такие слова отец Пеи полезет на него с кулаками. Тогда он, Ойзерл, покажет, кто из них проворнее и может отвесить такую оплеуху, что звенеть будет. Но Генех Бегнис широко улыбнулся, так что его лицо покрылось морщинками, а потом весело рассмеялся, словно перед ним был уличный мальчишка, который переоделся медведем и хочет его напугать рычанием — бу-у. Рыночный торговец Ойзерл Бас застыл в растерянности, но щеточник Ноехка Тепер не растерялся и начал орать на всю улицу:
— Какой вы еврей? Я не божий стряпчий и меня не волнует, будет сирота молиться или нет, но отбирать у слепого его поводыря может только миссионер и выкрест.
К его воплям присоединились и женщины. Одна кричала:
— А если не молиться, так можно и Бога в сердце не иметь?
Другая махала руками и тараторила так, что слово наезжало на слово:
— Это, конечно, правда, что молельню Песелеса надо бы было перестроить в квартиры для молодых пар, и пусть бы аскеты шли себе на здоровье в другую молельню. Но пощечина не имеет отношения к пожеланию доброй субботы. То, что сделал сосед Бегнис, это страшная несправедливость.
— Разбой среди бела дня! — поддержали ее остальные собравшиеся.
Генех Бегнис слушал и молчал, пока все не высказались. Ответил он без злобы и без издевки, а с сочувствием и сожалением в каждой фразе. Раньше никто на одинокого мальчика и его слепого дядю даже не смотрел, а теперь все стали о них заботиться. А согласились бы соседи, чтобы их мальчик, вместо того, чтобы учиться и стать человеком, был поводырем слепого и вырос попрошайкой? Разве соседей не интересовало бы то, что у их ребенка больные глаза, и разве не нашлось бы среди них никого, кто отвел бы его к врачу? Но за счет чужого ребенка без родителей они все как один богобоязненные исполнители заповедей.
Генех Бегнис не стал ждать ответа и поднялся в свою квартиру. Соседи остались стоять в недоумении. Бегнис отобрал у них все их аргументы. Они уже хотели разойтись по своим халупам, но тут увидели слепого проповедника, который все это время стоял под навесом у входа в Немой миньян и прислушивался к спору во дворе.
— Что мы можем поделать, ребе? Этот Генехка Бегнис может переубедить стену, а не только вашего племянника, — оправдывались обитатели двора перед слепым, и каждый из них напрашивался отвести его, куда ему будет надо.
— Отпустите меня, отпустите. Я должен заново привыкать сам находить дорогу, — пробормотал реб Мануш Мац, и обитатели двора расступились и молча разошлись, словно были виноваты.
Слепой нащупывал палкой дорогу, а с затянутого облаками неба на него падал редкий колючий дождик. Из ржавых водосточных труб на углах домов безостановочно капало и капало — тоскливо, печально, словно там поселилась какая-то потусторонняя напасть. Двор Песелеса выглядел заплаканным, промокшим от крыш и до камней брусчатки. Реб Мануш Мац слушал дождь и ощущал его в своей одежде, в башмаках, во всех членах тела. У него было такое чувство, что и его погашенные бельмами глаза залиты дождем. Ветер раздувал его поношенное пальто, трепал его бороду и срывал с головы шапку. Реб Мануш схватился за шапку обеими руками, и палка выпала из его рук. Никто из соседей этого не видел, никто не помог ему найти палку. Реб Мануш опустился на мокрую мостовую и шарил в поисках палки, пока не нашел ее и не начал медленно подниматься. Он сопел от напряжения и думал, что, возможно, его карает Всевышний, потому что он оторвал сироту от учебы и сделал своим поводырем. Проповедник еще долго стоял окаменев и бормотал, задрав голову со слепыми глазами к низкому, закрытому серыми облаками небу:
— Подниму глаза свои к горам. Откуда придет помощь мне? Помощь мне от Господа, сотворившего небо и землю[98].
В историческом музее
Вечером Элиогу-Алтер Клойнимус работал в историческом музее. Он сидел за большим столом, заваленным архивными бумагами, и читал хронику какой-то местечковой общины. В скупом свете настольной лампы убористые, витиеватые, неровные буквы местечковой хроники отливали блеклой ржавчиной. Клойнимусу приходилось напрягать близорукие глаза, разбирая полустершиеся буквы. Он все время переставлял лампу, добиваясь, чтобы освещение не было ни слишком слабым, ни слепящим. В другом конце зала сидел Меер Махтей и переписывал текст с обложки старинной богослужебной книги. Он составлял картотеку манускриптов и редких книг, находившихся в фонде музея.
Кожа голого, высокого лба Меера Махтея казалась залатанной пергаментом. Из его темных глаз выглядывала мрачноватая боковая комната, в которой он жил — потертый, запылившийся, одинокий старый холостяк. Он избегал женщин из страха, как бы они не высмеяли его внешний вид и поведение. Хотя он был ученым человеком, он так ничего и не добился. На упреки считанных друзей, что он не хочет приспосабливаться к жизни, у него был странноватый ответ, что не стоит себя ломать и приспосабливаться к среде лавочников. Вскоре произойдет социальная революция, и каждый человек найдет свое место. Друзья Махтея не верили, что он всерьез так думает, и считали его лентяем. Для учителя Элиогу-Алтера Клойнимуса было карой небесной работать с этим циником.
Клойнимус очень страдал оттого, что его полевевшие дети издеваются над его возвращением к вере, как раньше издевались над его революционным пафосом. Узнав, что он стал захаживать в молельню, где встретил своего прежнего ребе, они язвительно подбадривали его:
— Ты последователен! Социал-демократия должна довести либо до предательского сотрудничества с врагами Советского Союза, либо назад в бейт-мидраш. Хорошо еще, что ты избрал второй путь.
Если он открывал рот и пытался ответить, жена набрасывалась на него с криком «Фразеолог!» Она считала его недотепой и выговаривала ему, что если бы он не воспитывал детей на высоких словах, они бы не ушли так далеко влево, и ей не приходилось бы бояться, что их посадят в тюрьму. В классах ученики буквально садились учителю Клойнимусу на голову, и даже вечером в музее ему не было покоя. Этот неудачник Махтей тоже издевался над ним. Поэтому в его компании уста Клойнимуса не открывались подобно устам Валаамовой ослицы. Например, сейчас Махтей переписывает на белую жесткую карточку заглавный лист какой-то богослужебной книги и устраивает из нее посмешище:
