Хаим Граде - Немой миньян
Все глаза были устремлены на сцену. В первом ряду хора стояли певицы — и совсем маленькие девочки, и взрослые девушки в белых блузках и широких, блестящих, как черный шелк, юбках с оборочками. Взволнованные и смущенные взглядами многочисленной публики, певицы выглядели как ряд стройных березок с ослепительно белыми гладкими стволами. В следующем ряду за ними возвышались певцы — младшие и старшие школьники, подобные молодым кленам и липам, которые прут вверх за спинами березок и орешника. Не заслоняя хор, в углу сцены стоял учитель пения — высокий, плотный, с густыми седыми волосами и длинными, аккуратно подстриженными усами, такими же черными, как его добродушные глаза. Он, словно молодой парень, носил открытую рубашку с белым воротником, лежащим на лацканах пиджака. Учитель пения дождался, чтобы стало тихо, и легко взмахнул дирижерской палочкой. В зале прогремело:
— Услышь! Не далека уже весна…
Сендерл в жизни еще не слышал, чтобы пели так громко и весело. Удивляла его и сама песня: на улице холодно, сыро и грязно — а здесь поют про весну. Генех Бегнис наклонился к нему и прошептал на ухо:
— Видишь, сейчас тебе не хочется плакать, как во время поминальной проповеди твоего дяди. Оставь синагогу, ешиву и приходи учиться в народную школу, как многие другие бедные дети с нашей улицы. Тебе будет весело сейчас, и ты будешь знать, как жить потом.
Среди учеников своих классов сидела и учительница Пея, улыбалась Сендерке издалека, словно понимая, о чем говорит с ним ее отец, и подмигивала ему, давая понять, что Сендерке стоит его послушаться.
IIIКогда слепой проповедник снова попросил своего племянника отвести его в очередной бейт-мидраш, чтобы он мог произнести поминальную проповедь по очередному усопшему, тот взорвался и ответил, что больше на похороны и на поминальные проповеди не пойдет. Кроме того, он больше не хочет учиться на подготовительном отделении Рамайловской ешивы, а вот в народной школе он хочет учиться! А если дядя будет этому препятствовать, он уйдет из дома. Учительница Пея и ее отец, столяр Бегнис, сказали ему, что он может есть и спать у них. Реб Мануш Мац не верил своим ушам, ведь Сендерл всегда был набожным и тихим мальчиком. Но сколько дядя ни убеждал племянника и ни стращал даже, что его отец и мать не будут иметь покоя на том свете, — ничего не помогло. Сендерл больше не пошел в Рамайловскую ешиву и стал готовиться к поступлению в народную школу. Но к дяде в Немой миньян он еще заходил.
Другие аскеты Немого миньяна, как и реб Мануш, поначалу тоже не хотели верить в эту жуткую историю. Не может быть, чтобы такое кошерное еврейское дитя хотело уйти от Торы. Вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт, согнув спину, так смотрел одним глазом на этого сироту, что невозможно было понять, то ли он хочет его похвалить, то ли готов разорвать на куски, как селедку.
— Такой замечательный паренек из родовитой семьи пойдет учиться в жаргонную[94] школу вместе неотесанными детьми простых родителей? Не могу в это поверить!
Но Сендерка не реагировал. Глядя на прыщеватое лицо вержбеловского аскета и его бороду, похожую на клубок паутины, он думал, что у учителя пения с аккуратно подстриженными усами и у столяра Генеха Бегниса, у которого совсем нет бороды, — у обоих лица чище, чем у этого аскета.
Хиромант и стекольщик Борух-Лейб попытался переубедить сироту, обещая, что если тот вернется в ешиву, он будет учить его премудрости гадания по руке:
— Ты только посмотришь на руку человека и узнаешь его судьбу.
Сендерка отвечал ему на это:
— Как можно, посмотрев на руку человека, узнать его судьбу? Это ложь.
Хиромант вылупил на него свои голубоватые белки, потрясенный и напуганный. Борух-Лейб даже не представлял себе, что племянник проповедника уже так отравлен ересью. Сендерка продолжал спокойно прохаживаться по бейт-мидрашу и остановился около столяра Эльокума Папа, который в последнее время работал над новой резной поделкой. Ему захотелось вырезать деревянный футляр для благовоний. Сирота всегда останавливался полюбоваться на работу столяра, а Эльокум Пап относился к нему с особым дружелюбием из уважения к его дяде, слепому проповеднику.
— Я слыхал, Сендерка, что тебе так хочется учить Гемару, как мне есть то варево из травы, которое готовит моя жена. Так если ты не хочешь учиться в ешиве, то приходи ко мне в мастерскую. Я научу тебя столярному делу и покажу, как вырезать из дерева львов для бейт-мидраша.
— Генех Бегнис тоже столяр. Он говорит, что прежде я должен закончить народную школу, чтобы уметь читать и писать, а только потом я буду учиться специальности.
— Если этот беспутный Генехка Бегнис стал твоим ребе, ты такой же мерзавец, как и он. Чтоб ты ко мне больше не подходил, — проревел Эльокум Пап, а Сендерка ушел поплакать учительнице Пее, что над ним издеваются в молельне.
Реб Тевеле Агрес, старый ширвинтский меламед, дожил-таки до сладкой мести. Ведь меламеды из реформированного хедера утверждали, что они смогут воспитать учеников без хворостины, вот они и вырастили Иеравъама бен Невата[95]! У реба Тевеле Агреса был гость, его бывший ученик Элиогу-Алтер Клойнимус.
— Слышишь, Алтерка. Провидение прислало тебя сюда. Ты ведь тоже из нынешних учителишек, так поговори с этим Иеравъамом бен Неватом со двора Песелеса, чтобы он не втягивал в свое идолопоклонство племянника слепого проповедника.
Старый меламед кричал и кипятился до тех пор, пока Клойнимус не понял, о чем идет речь, и не усмехнулся про себя: этот школьный активист Генех Бегнис — из старой бундовской гвардии, для него ничего не изменилось, он все еще борется, как он говорит, против святош, этих черных ворон.
Насколько учительница Пея была терпелива к детям и их родителям, да и вообще к бедноте из переулков, что вокруг Синагогального двора, настолько она терпеть не могла патетических речей своего старшего коллеги Клойнимуса. Даже его имя и фамилия — Элиогу-Алтер Клойнимус — щекотали ей ноздри, словно от них тянуло тухлятиной, старьем[96], плесенью. Но сейчас учитель Клойнимус был гостем в ее доме, пусть нежданным и незваным гостем. Поэтому ей пришлось долго молчать и слушать. Ее отец принял коллегу еще дружелюбнее, чем раньше, попросил его садиться и предложил стакан чаю. Элиогу-Алтер Клойнимус отказался не только от чая, но и от предложения присесть. Он стоял, опершись на свою трость, и, саркастически улыбаясь, говорил о провалившейся идее еврейской светской школы. Красноватый свет электрической лампочки в чердачной квартирке Бегнисов отражался в стеклах его пенсне и ослеплял его. Он снял пенсне, тут же снова надел и, закинув за ухо черный шнурок пенсне, продолжал говорить:
— Проповедник, хотя он и слеп и живет на подаяние, все же счастливее нас, светских людей, потому что у него есть вера — вера в Бога. И мальчик тоже будет несравнимо счастливее, если пойдет по пути своего дяди. Наша школа не принесет ему добра, оторвав его от бейт-мидраша. Вы, товарищ Бегнис, рассказываете мне, что ему очень понравился наш хор. Но не всегда наши хористы будут петь, и не всегда ему будет хотеться слушать пение. Вашему новому ученику, товарищ Пея, еще захочется иной раз и заплакать. А если нет веры в Бога, то даже не перед кем выплакаться.
Генех Бегнис больше не мог этого слушать, он даже вскочил. Чем этот мальчик будет счастлив? Тем, что он водит слепого и слушает оплакивания на похоронах? Тем, что вырастет без знаний, без специальности и останется бездельником, калекой, попрошайкой — от этого Сендерка будет счастлив? Бегнису хотелось добавить, что провалилась не идея светской еврейской школы, а сам учитель Элиогу-Алтер Клойнимус провалился. Но дочь подмигнула отцу, показывая, что она тоже что-то хочет сказать. Зеленые глаза Пеи горели кошачьей злостью, и еще больше, чем ее слова, гостя оттолкнула до самой двери ее недобрая, кривая усмешка на тонких холодных губах.
— Мы надеемся, товарищ Клойнимус, что в вашем возрасте Сендерка Мац не будет мыслить так, как вы и его слепой дядя. Во всяком случае, предоставьте это решить позднее ему самому, когда он достигнет ваших лет. А пока у него есть право на юность, как и у вас была своя юность, хотя и ваш отец наверняка предостерегал вас, что вы еще раскаетесь. Я вижу, вы торопитесь, так что спокойной ночи, товарищ Клойнимус.
В полутемном бейт-мидраше реб Тевеле Агрес стоял около слепого проповедника и кричал ему:
— Представьте себе, что у вас никогда не было племянника. Выгоните его прочь! Пусть его содержит этот подстрекатель, который уговорил его ходить по их школам.
Но реб Мануш Мац качал головой в знак несогласия: Боже упаси! Пока Сендерл живет у него, он еще может на него как-то влиять, чтобы он, достигнув возраста бармицвы, хотя бы возлагал филактерии. Проповедник разрыдался:
