Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты
Мнѣ кажется, что отецъ дѣлалъ это сознательно, испытывая свою власть и приучая ее къ ней. Maman была благородно горда, и поэтому не тщеславна, онъ же только тщеславенъ. Поэтому никогда ни въ чемъ онъ не задѣвалъ ея гордости, а, напротивъ, уступалъ ей. Тщеславія же его она вовсе не замѣчала, и они жили мирно.
— Что объявилъ ты дѣтямъ, mon cher?[64] — спросила maman, усѣвшись на диванъ.
— Да, очень огорчены бѣдняжки — и, усаживаясь опять передъ столомъ, съ котораго Никита, наконецъ, понявши всѣ приказанія, взялъ конверты, бумаги и деньги и скромно вышелъ: «Ну теперь, слава Богу, все кончилъ, остается только самое трудное, уговорить тебя успокоиться и не грустить».
Maman только что хотѣла [20] отвѣчать съ грустнымъ выраженіемъ лица: «Послушай, Alexandre»... онъ перебилъ ее. — «Да, j’ai une prière à vous faire,[65] можетъ деньги съ залоговъ получатся нескоро, такъ j’ai ordonné à Никита de s’adresser à vous,[66] пожалуйста, ты дай ему тогда для Совѣта, сколько нужно, изъ Хабаровскихъ денегъ. Dès qu’il recevra l’argent, dont je vous parle, il vous...»[67]
— Ахъ пожалуйста перестань, это ей Богу смѣшно, я у тебя всегда беру, не спрашивая, — а ты безпрестанно говоришь о отдавать и взаймы. Развѣ я не знаю, сколько теперь будетъ стоить денегъ ѣхать въ Москву, опредѣлить дѣтей.
Папа имѣлъ дурную привычку перемѣшивать французскія слова, такія слова, которыя онъ очень хорошо могъ сказать по-Русски, съ Русскими, въ особенности, когда онъ говорилъ вѣщи трудныя. (Трудными словами я называю такія, которыя не говорятся тотчасъ, какъ приходятъ въ голову, а которыя знаешь, что долженъ сказать и передъ которыми, чтобы выговорить ихъ, происходитъ внутренняя борьба.)
Бѣдная Maman продолжала: «Мнѣ съ тобою нужно серьезно поговорить, Alexandre». «Нужно серьезно поговорить» всегда говаривала maman, когда ее бывало не слушаетъ отецъ и хочетъ заговорить ее, — закидать словами, когда она обдумала вѣщъ и не хочетъ спорить и разговаривать, и хочетъ ясно высказать свою мысль, но это «серьезно поговорить» она говорила такимъ тономъ, — который значилъ: «хоть разъ выслушай меня». Когда maman хотѣла, и дѣло шло о вѣщи близкой ея сердцу, она говорила такъ ясно, такъ логически и вмѣстѣ такъ женски краснорѣчиво, что невозможно было противустоять ей. Одно только было оружіе противъ ея доводовъ это нѣжность: надо было расчувствовать ее, а она была такъ воспріимчива и пылка и такъ сильно любила отца, что это было ему нетрудно, — тутъ-же все [21] забывалось. Настаивать въ другой разъ у ней не достало бы силы. Отецъ безсознательно чувствовалъ свое преимущество и всегда употреблялъ его. —
«Хотя ты уже рѣшился и говоришь, что все кончено, выслушай меня пожалуйста въ послѣдній разъ. Я обязана передъ Богомъ думать о судьбѣ моихъ дѣтей. Твои планы насчетъ дѣтей — отдать ихъ въ комерческое училище, послать ихъ за границу, дать имъ капиталъ и сдѣлать ихъ комерціантами большой руки — такъ ли? — мнѣ не по душѣ, я откровенно скажу, я боюсь. Ты хочешь, чтобы они были тѣмъ, чего у насъ въ Россіи нѣтъ. Знаю, знаю, ты будешь мнѣ приводить примѣры молодыхъ людей, которыхъ я много видѣла за границей — тамъ это очень хорошо, и у насъ можетъ быть, но со временемъ только. И сколько можетъ быть имъ неудачь на этой дорогѣ, неудачь такихъ, отъ которыхъ имъ нельзя будетъ подняться. Не выдержи курса (maman такъ говорила), нашали молодой человѣкъ, у котораго есть имя въ университетѣ, сколько у него есть дорогъ — военная служба, хозяйство, выборы, но тутъ — все пропало».
— Отчего-же все пропало, chère amie?[68] Развѣ они не будутъ имѣть капитала, съ которымъ въ нынѣшнемъ вѣкѣ все можно сдѣлать.
— Постой, дай мнѣ тебѣ сказать. Ты говоришь: «капиталъ». Развѣ онъ есть у нихъ?
— Все равно, что есть: онъ будетъ.
— Полно, Alexandre, ты меня заставляешь говорить вѣщи, о которыхъ грустно вспоминать. Ты самъ энаешь, что своимъ состояніемъ ты для нихъ располагать не можешь, я знаю, что ты для нихъ все готовъ сдѣлать. Я тоже — ихъ мать, и не могу имъ ничего оставить. Изъ доходовъ, ты говоришь, въ нѣсколько лѣтъ составится небольшой капиталъ для нихъ, но что это за состояніе для 3 дѣтей, которыя не имѣютъ ни имени [?] ни родных [?]. Притомъ же развѣ можно отвѣчать, что я проживу такъ долго.
— Pourquoi parler de ces choses, chère amie, vous savez les raisons, pourquoi il est impossible de faire autrement.[69]
Отецъ прошелся по комнатѣ и сѣлъ [22] опять на кресло. Нѣсколько минутъ они молчали. Maman опять продолжала: «Нѣтъ, я не вижу, отчего ты не возьмешь векселей отъ меня. Отецъ опять всталъ и, покраснѣвъ и подергиваясь: «Ne revenons pas sur ce sujet, ma chère. J’ai dit — онъ сдѣлалъ удареніемъ на этомъ словѣ — que c’est une chose, que je ne ferai jamais».[70]
Maman тоже встала и, взявъ его за руку, начала говорить съ сильнымъ жаромъ, что́ съ ней рѣдко бывало: видно было, что она рѣшилась. Я воображаю, какъ она была хороша въ эту минуту. Какъ покрылось легкой краской ее прекрасное лицо, какъ загорѣлись ее черные умные глаза. (Мими, которая подслушивала и подсматривала въ щелку, говорила, что это одинъ разъ только она видѣла, что maman высказала всё, что́ у нее было на сердце.)
— Я, 14 лѣтъ живя съ тобой, совершенно счастлива, я не раскаиваюсь въ томъ, что осудили бы другіе люди, потому что это суждено было Богомъ. Ежели бы мнѣ Богъ позволилъ избрать новую жизнь, я только просила бы прожить сначала эти 14 лѣтъ опять также безъ всякой перемѣны. Ежели я пожертвовала, какъ говорятъ, для тебя общественнымъ мнѣніемъ, то эта жертва только усиливаетъ мою любовь и благодарность за твою любовь ко мнѣ[71] — я жертвы этой не чувствую. Я была совершенно счастлива, говорю я, но участь дѣтей, за которую я боюсь, не знаю почему, тревожитъ меня. Я на дѣтяхъ ожидаю наказанія за свою любовь, страсть, и это наказаніе будетъ для меня ужасно! Я могла всѣмъ жертвовать для своего счастья, когда на мнѣ не лежала обязанность матери; но теперь я мать! —
Ты говоришь про причины, которыя не позволяютъ тебѣ сдѣлать того, о чемъ я прошу тебя. Я знаю, что ты благороденъ, но ты дурно понимаешь [23] благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое мѣшаетъ тебѣ взять отъ меня векселя. Ты и я мы должны сдѣлать это, иначе на насъ ляжетъ обвиненіе дѣтей и гнѣвъ Бога. Ты боишься молвы. Напрасно. Судьба дѣтей твоихъ такъ важна, что я бы на твоемъ мѣстѣ забыла бы о молвѣ и о ложныхъ правилахъ чести, я бы всѣмъ прямо сказалъ, что я дѣлаю, и пускай обвиняютъ, не понимаютъ меня. Это дѣло такъ важно, такъ велико, что нельзя, я не понимаю, какъ думать объ осужденіи! —
