Хосе Ривера - Пучина
Рассказ этот потряс меня. К чему мне было теперь влачить свое существование? Но тут же грустное утешение пришло мне на ум: если сын мой счастлив в чужой стране, я с радостью буду носить цепи рабства у себя на родине...
— Однако по другим слухам, — продолжал мои собеседник, — эта партия не сбежала. Люди думают, что вы увели ее с собой неизвестно куда.
— Да я сроду не видал этих рек!
— Вот это и смешно: вы же знаете, что одна партия выслеживает другую и обязана докладывать хозяину все — и хорошее и плохое. Я отправил в «Очарование» нарочного с запиской: «Муньейро пропал». Мне приказали проверить, не взяли ли вы его на Какета, и обязательно ради предосторожности задержать Лусьяно Сильву. Вас давно ждут назад, вас разыскивают люди, посланные специально с этой целью. Я советовал бы вам вернуться в «Очарование» и досконально выяснить все на месте. Скажите там, что у меня вышел провиант и люди мрут от горячки.
Две недели спустя, через восемь месяцев после того, как я вышел на разведку, я вернулся в «Очарование» и был арестован. Хоть я и доказал, что открыл несколько рек, берега которых богаты сирингой, и что я не повинен в бегстве Хуана Муньейро и его партии, меня приговорили к двадцати розгам в день, а раны и ссадины посыпали солью. После пятой порки я не мог подняться на ноги, тогда меня стащили на рогоже к муравейнику; я собрал остаток сил и побежал. Это немало распотешило моих палачей.
И вновь я стал Клементе Сильвой, дряхлым и жалким каучеро.
Время растоптало мои надежды.
Лусьяно минуло девятнадцать лет.
В эту пору случилось знаменательное для меня событие: на каучуковые разработки приехал французский ученый-натуралист; мы прозвали его «мосью». Сначала в бараках толковали, что он прислан крупным музеем и каким-то географическим обществом, затем прошли слухи, что его экспедицию оплатили хозяева каучуковых разработок.
Так оно, видимо, и было: Ларраньяга дал ему провиант и пеонов. Я слыл опытным румберо, меня сняли с работы на реке Кауинари и велели показывать французу дорогу.
Я шел сквозь чащу, прокладывая путь мачете; за мной шествовал с вереницей носильщиков мосью, изучая растения, насекомых, смолу деревьев. Вечерами, в торжественном безмолвии песчаных берегов, он наводил теодолит на небо, ловя в него звезды, а я, стоя около аппарата, освещал линзу электрическим фонарем. Мосью говорил мне на ломаном испанском языке:
— Завтра пойдешь в направлении вот этих звезд. Запомни хорошенько их положение и не забудь, что солнце восходит вон там.
А я с гордостью отвечал ему:
— Я еще со вчерашнего дня чутьем определил это направление.
Француз был человек добрый, хотя и замкнутый. Наш язык доставлял ему много затруднений, но со мной он был всегда дружелюбен и сердечен. Он удивлялся, как это я хожу по лесу босиком, и дал мне сапоги; он сочувствовал мне, видя, что язвы не дают мне покоя, что лихорадка треплет меня, делал мне какие-то впрыскивания и никогда не забывал оставить мне в своем стакане глоток вина и скрасить мои вечера сигарой.
Первое время он, казалось, не замечал рабского положения каучеро. Да и как он мог подумать, что сеньоры, холопскими улыбками и медовыми речами встретившие его в «Водопадах» и «Очаровании», бьют, преследуют и калечат людей? Но однажды, когда мы шли долиной Якурумы, где пролегает старая дорога, соединяющая покинутые в лесном безлюдье бараки, француз остановился осмотреть дерево. Я подошел, вынимая по привычке фотографический аппарат и дожидаясь распоряжений ученого. Кора гигантского сиринго, искалеченная с обеих сторон каучеро, была покрыта рубцами и наростами, затвердевшими, как язвы волчанки.
— Сеньор хочет сфотографировать это дерево?
— Да, меня интересуют эти иероглифы.
— Что это — угрозы, вырезанные каучеро?
— Очевидно; вот что-то вроде креста.
Я подошел и с тоской узнал свою прошлогоднюю надпись, искаженную наростами коры: «Здесь был Клементе Сильва». С другой стороны дерева я увидел слова:
«Лусьянито, прощай, прощай!..»
— Ах, мосью, — прошептал я, — это я вырезал.
И, прислонившись к дереву, я заплакал.
С тех пор я впервые обрел друга и покровителя. Ученый сжалился над моими несчастьями и предложил выкупить меня у хозяев, оплатив счета за меня и за сына, если он еще был рабом. Я рассказал ему об ужасной жизни каучеро, перечислил мучения, которые мы переносили, и, чтобы доказать ему правдивость моих слов, я подтвердил их вещественным доказательством.
— Сеньор, скажите, кто больше вытерпел: это дерево или моя спина?
Я поднял рубаху и показал ему рубцы на спине. Минуту спустя я и дерево позировали перед кодаком, запечатлевшим на пластинке наши раны, из которых, ради интересов одного хозяина, проливались два разных сока: каучук и кровь.
С этих пор объектив фотоаппарата заработал неустанно и в открытую: разоблачая грязные дела надсмотрщиков, он воспроизводил все фазы нечеловеческих страданий, которым подвергались пеоны. Я не переставал предупреждать натуралиста о грозившей ему опасности, если хозяева узнают о том, что он делает, но ученый бесстрашно продолжал фотографировать раны и увечья.
— Эти преступления позорят человеческий род, — твердил он, — и они должны стать известными всему миру, правительства должны положить им конец.
Он послал письма в Лондон, Париж и Лиму, подтверждая свои разоблачения фотографиями. Много воды утекло, а никаких перемен не наблюдалось. Тогда француз решил пожаловаться здешним хозяевам; он собрал документы и послал меня с письмами на «Водопады».
Там я застал одного Барчилона. Не успел он заглянуть в объемистый пакет, как тут же велел отвести меня в контору.
— Где ты достал кожаные сапоги? — завопил он, оглядев меня.
— Мосью дал мне их вместе с этой одеждой.
— А где же остался этот бродяга?
— Между реками Кампуйя и Лагарто-Коча, — солгал я. — Около месяца пути отсюда.
— Чего ради этот проходимец вредит нашему предприятию! Кто дал ему разрешение фотографировать людей? Какого черта он подбивает на бунт пеонов?
— Не знаю, сеньор. Он почти ни с кем не разговаривает, а если и заговорит с кем, то никто его не понимает...
— А зачем он предлагает нам продать тебя?
— Это его дело...
Разъяренный Барчилон вышел на порог и стал разглядывать на свет фотографии.
— Негодяй! Это твоя спина?
— Нет, сеньор! Нет, сеньор!
— Разденься до пояса сию же минуту!
И он рывком содрал с меня фланелевую блузу и рубашку. Меня прохватила такая дрожь, что Барчилон на мое счастье не мог сравнить мою спину со снимком. Он схватил ручку с письменного стола и бросил ее в меня; перо вонзилось мне в лопатку. По спине потекли красные струи.
— Убирайся вон, свинья, ты замараешь кровью пол!
Он отшвырнул меня к перилам террасы и схватился за свисток. С раболепным видом подбежал надсмотрщик по прозвищу Удав. Меня допрашивали о тысяче вещей, но я отвечал уклончиво. Уходя, хозяин приказал:
— А ну-ка, подтяни кандалами сапоги Сильве, а то ему в них слишком просторно.
Так со мной и поступили.
Как мне потом сказали, Удав отправился в путь с четырьмя людьми передать французу ответ.
Несчастный ученый так и сгинул в сельве.
Следующий год был богат надеждами для каучеро. Не знаю, каким образом в сирингалях и бараках стал тайно ходить по рукам экземпляр газеты «Фельпа»,[46] которую издавал в Икитос журналист Сальданья Рока. Его статьи клеймили преступления, совершавшиеся на Путумайо, и требовали справедливости к нам. Помню, листок этот был потрепан и зачитан до дыр; на разработках реки Альгодон мы склеили его жидким каучуком, и он путешествовал от просеки к просеке, спрятанный в бамбуковой рукоятке топора.
Несмотря на принятые нами меры предосторожности, гомеро из Эквадора по прозвищу Поп донес об этом надсмотрщику. Однажды утром стража застала на месте преступления в пальмовой роще неосмотрительного чтеца и его слушателей; они настолько увлеклись чтением, что даже не заметили, как увеличилась их аудитория... Тому, кто читал, зашили веки волокнами пальмы кумаре, а остальным залили уши расплавленным воском. Надсмотрщик решил вернуться в «Очарование» и показать там газету; лодки у него не было, и он приказал мне провести его лесом.
В «Очаровании» меня поджидала новая неожиданность: приехал инспектор и собирал показания в конторе компании.
Когда я назвал свое имя, он записал его и при всех спросил меня:
— Хотите остаться здесь на работе?
Несмотря на присущую мне робость, я решительно сказал:
— Нет, сеньор! Нет, сеньор!
Тогда инспектор заявил:
— Можете уходить, когда вам вздумается. Это мой приказ. Есть у вас особые приметы?
— Вот они, — отвечал я, обнажая спину.
Все, кто находился в комнате, побледнели. Инспектор посмотрел на шрамы через очки. Ни о чем больше не спрашивая, он повторил:
— Можете уходить хоть завтра!
