Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы
Как и накануне вечером, он утратил чувство времени. На Рейне в сгущающемся тумане завывали пароходные сирены. По дороге, бежавшей вдоль берега, проносились огни; но все реже и реже. Надвинулся заросший деревьями остров, и воды стало не видно. За камышами блестели огни хутора, однако они не внушали Георгу ни страха, ни доверия, они казались болотными огнями, до того безлюдной была местность. Может быть, остров, заслонявший вид на реку, еще тянулся, может быть, уже кончился. Может быть, огни горели на каком-нибудь судне или на том берегу, может быть, и берег был от него заслонен не лесистым островом, а туманом. Человеку нетрудно погибнуть здесь и от истощения. Побыть бы сейчас с Валлау, хоть две минуты, в любом аду…
Если Валлау удастся добраться до некоего прирейнского города, то есть надежда, что оттуда его переправят за границу. В этом городе сидят люди и ждут его, они уже подготовили следующий этан его бегства.
Когда Валлау арестовали вторично, его жена поняла, что больше никогда его не увидит. А когда ее просьбы о свидании были грубо, даже с угрозами отклонены — она сама приезжала хлопотать в Вестгофен из Мангейма, где теперь жила, — фрау Валлау твердо решила спасти мужа, какой бы то ни было ценой. Это решение она начала проводить в жизнь с той одержимостью, с какой женщины берутся за невыполнимый план: они прежде всего теряют ту способность трезвого суждения или часть этой способности, с помощью которой человек проверяет возможность чего-нибудь на деле. Они ее знать не хотят. Жена Валлау построила свой план не на опыте других, не на том, что ей говорили окружающие; ее воодушевляли рассказы об удавшихся легендарных побегах, например Беймлера из Дахау, Зегера из Ораниенбурга. Ведь и в легендах есть какой-то опыт, какие-то указания. Она знала также, что ее муж со всей твердостью человека, одаренного особой ясностью сознания, пламенно жаждет жить, жить еще, что он поймет малейший намек. Ее нежелание обдумать вопрос в целом, разобрать, что возможно и что невозможно, не помешало ей во многих частностях действовать рассудительно. При установлении связей и при передаче вестей она пользовалась своими двумя мальчиками, особенно старшим, который еще раньше прошел подготовку у отца, а теперь был матерью посвящен в ее тайный план и горел желанием помочь: темноглазый, упрямый подросток в форме гитлерюгенда, скорее обожженный, чем озаренный пламенем, которое было для его сердца, пожалуй, слишком жарким.
И вот, вечером второго дня, фрау Валлау узнала, что самый побег из лагеря удался. Но она не могла знать, когда ее муж доберется до огородов под Вормсом, где в сторожке его ждали платье и деньги; может быть, он уже побывал там этой ночью. Сторожка принадлежала некой семье Бахман. Муж был трамвайным кондуктором. Обе женщины тридцать лет назад вместе ходили в школу, еще их отцы были друзьями, а потом и их мужья. Обеим женщинам одновременно пришлось нести все тяготы обычной жизни, а за последние три года — и тяготы необычной. Правда, Бахман был арестован всего раз, в начале тридцать третьего года, и просидел недолго. С тех пор он работал спокойно и его не трогали.
Своего мужа, кондуктора, и поджидала сейчас фрау Бахман, между тем как фрау Валлау ждала своего мужа. Фрау Бахман сильно тревожилась — это было видно по мелкой, судорожной, прерывистой дрожи ее рук; ведь ему нужно всего десять минут, чтобы дойти от парка до их городской квартиры. Может быть, ему пришлось заменить кого-нибудь на работе, тогда он вернется не раньше одиннадцати. Фрау Бахман начала укладывать детей и немного успокоилась.
Ничего не может случиться, повторяла она себе в сотый раз, ничего не может выйти наружу. А если даже что-нибудь и откроется, нас решительно ни в чем нельзя обвинить. Деньги и платье он мог просто украсть. Мы живем в городе, никто из нас не был на огороде уже больше месяца. Если бы только взглянуть, там ли еще вещи. Тяжело все это. И как только фрау Валлау выдерживает!
Она, фрау Бахман, тогда сказала жене Валлау:
— Знаешь, Гильда, я просто не узнаю наших мужчин, их точно подменили.
А Гильда ответила:
— Моего Валлау не подменили, он остался в точности таким же.
Тогда фрау Бахман сказала:
— Когда по-настоящему заглянешь смерти в глаза…
Но фрау Валлау прервала ее:
— Глупости! А как же мы? А я? Когда я рожала старшего, я чуть на тот свет не отправилась. А через год родила второго.
Фрау Бахман заметила:
— Там, в гестапо, все знают про человека!
И фрау Валлау возразила:
— Да брехня это! Они знают только то, что им говорят.
Когда фрау Бахман осталась одна в тихой комнате, ее руки снова начали вздрагивать. Она взялась за шитье. Это успокоило ее. Никто нас ни в чем обвинить не может. Скажем — просто кража.
И вот на лестнице раздались шаги мужа. Наконец-то!.. Она встала и принялась собирать ему ужинать. Войдя в кухню, он не промолвил ни слова. Она не успела еще обернуться к нему, как не только сердцем, но всем существом ощутила, что с его приходом температура в комнате упала на несколько градусов.
— Что с тобой? — спросила она, увидев его лицо. Муж ничего не ответил. Она поставила перед ним полную тарелку. Пар от супа поднялся ему в лицо. — Отто, — спросила она, — ты что, заболел? — На это он тоже ничего не ответил.
Фрау Бахман охватил нестерпимый страх. Это не имеет отношения к сторожке, ведь он здесь, думала она, просто эта история его угнетает. Уж скорее бы все кончилось.
— Ты разве не хочешь есть?
Муж ничего не ответил.
— Не надо все время думать об одном, — сказала жена. — Если все время думать, можно с ума сойти.
Из полузакрытых глаз мужа на нее глянула безнадежная мука. Но фрау Бахман уже снова взялась за шитье. А когда она подняла голову, глаза мужа были закрыты.
— Да что с тобой? — спросила она. — Что с тобой?
— Ничего, — ответил муж.
Но как он сказал это! Словно жена спросила его: «Неужели у тебя ничего не осталось на свете?» — и он ответил ей правду — ничего.
— Отто, — сказала она, продолжая шить, — а может быть, все-таки что-то есть?
Но муж возразил беззвучным, спокойным голосом:
— Нет, нет, ничего. — И когда она, быстро подняв взор от шитья, взглянула ему в лицо, прямо в глаза, она поняла, что действительно — ничего. Все, что он когда-то имел, — погибло.
Жена почувствовала ледяной озноб. Она съежилась и села боком, словно вовсе это не муж ее сидел за столом, а… Она шила и шила; она ни о чем не думала, ни о чем не спрашивала, ведь ответ мог разрушить всю ее жизнь.
И какую жизнь! Конечно, самую обыкновенную жизнь с обыкновенной борьбой за хлеб и детские чулки. Но и пылкую, смелую жизнь, полную горячего интереса ко всему, достойному интереса, а если прибавить к этому то, что обе они — и жена Бахмана, и жена Валлау — слыхали от своих отцов, когда были еще девочками с косичками и жили на одной улице… Не было ничего, что не встречало бы отклика в их четырех стенах — бои за десяти-, девяти- и восьмичасовой рабочий день; речи, которые прочитывались даже женщинами, пока они штопали поистине адские дыры на чулках; речи — от Бебеля до Либкнехта, от Либкнехта до Димитрова. Еще ваши деды, с гордостью рассказывали матери детям, сидели по тюрьмам за то, что участвовали в стачках и демонстрациях. Правда, в те времена за это еще не пытали и не убивали. Какой чистой была ее жизнь! И вот из-за одного-единственного вопроса, из-за одной мысли все идет насмарку, все погибло! Но от этой мысли никуда не уйдешь. Что с ее мужем? Фрау Бахман — простая женщина, она привязана к мужу; они когда-то были влюблены друг в друга, они прожили вместе долгие годы. Она, конечно, не такая, как фрау Валлау, та еще многому училась. Но этот мужчина у стола — вовсе не ее муж. Это непрошеный гость, чужой и страшный.
Откуда он пришел? Где он был так поздно? Он расстроен. Изменился он уже давно. С тех пор, как его вдруг освободили, изменился он. Она так радовалась и ликовала, а у него лицо было опустошенное и усталое. Разве ты хочешь, чтобы и с ним было то же, что с Валлау? Она чуть не крикнула: нет, нет! Но голос, гораздо более старый, чем она, и вместе с тем гораздо более юный, уже ответил: «Да, так было бы лучше». Я не могу выдержать выражения его лица, думала жена. И, точно услышав, муж встал, и подошел к окну, и остановился спиной к комнате, хотя ставни были закрыты.
Георг, наверно, проковылял уже мимо нескольких таких сараев, как тот, перед которым он наконец остановился. Внутри ничего не было, только груды ненужных ивовых корзин, пахнувших плесенью.
Теперь спать, решил Георг, больше ничего. Спать и не просыпаться. Заползая в угол, он толкнул нагроможденные друг на друга корзины, и они разъехались. Страх снова привел его в себя. Туман исчез. Лунный свет, тихий, как снег, падал через пустую дверную раму на вытоптанный земляной пол. Были отчетливо видны старые следы и свежие следы Георга.
