Моисей Кульбак - Зелменяне
Цалел дяди Юды:
— Вот как? Тогда я не знаю, — может быть, ты, Тонька, знаешь, что со мной происходит?
Тонька дяди Зиши:
— Есть два пути к диктатуре пролетариата: путь рабочего и путь такого интеллигента, как ты. Рабочий идет своим путем уверенно, без катастроф. Мелкобуржуазный интеллигент приходит к диктатуре пролетариата через катастрофу, через потерю своей веры, через скептицизм, от чего-то отказываясь и что-то присваивая себе — одним словом, перерождаясь. После великих сражений революции предстоит исцелить немало больных.
Цалел дяди Юды:
— Значит, я болен? Пусть будет так. Но ты хоть понимаешь, что я искренен, когда кричу?
Тонька дяди Зиши:
— Ну и что ж тебе причитается за твою искренность, Цалел? Буржуй требует честности, обывательница — веселья, молодой бухгалтер — красоты, богатая бездельница — ума, а мелкобуржуазный интеллигент — искренности, искренности…
Тетя Неха, заспанная, приподнялась с мешков картошки, нос у нее был набит пылью.
— Эстер, что там слышно?
— Они изъясняются посредством деликатнейших слов родного языка.
— Зачем они это делают? — с беспокойством спрашивает тетя Неха.
— Дабы украсить свое времяпрепровождение лобызаниями и сердечною беседою.
— Они что, целуются? — сразу очухалась Неха.
— Нет, этого я бы не сказала.
— Так что же ты говоришь?..
— Это я так выражаюсь красоты ради, — задумчиво ответила Эстер.
Снова о зиме
Город, отлитый из снега, лежит сплошной сгорбившейся глыбой у горизонта, как у распахнутого синего окна.
На телеграфных столбах лопаются от мороза зеленые стеклянные чашечки. Воздух — чистый спирт. Седые клочья льда свисают с реб-зелменовского двора, как бороды водовозов.
И только празднично белая крыша дяди Юды отмечена: вверх, к трубе, тянутся следы трехпалых лапок — здесь на рассвете прошлась птица.
Ни один мясистый нос не высовывается из дому, потому что утром под одеялами было слышно, как лопнула от мороза последняя крепкая доска реб-зелменовского двора.
Чернявый паренек Беры, видимо будущий Амундсен, с рассвета дышал на оконное стекло, и теперь он сквозь отогретый дыханием кружок увидел: у края крыши чуть-чуть запылил сухой снег, словно кошка разгребала его там лапой.
Мальчик тут же натянул на себя отцовские сапоги, надвинул на уши шапку и объявил:
— Готово, начинается метелица!
— Где, дурень?
Хаеле глянула в окно и вдруг вспомнила: во время ее зимних любовных похождений с Берой во дворе предсказывали, что из ее чрева выйдет какой-нибудь студеный звездочет.
— Метелица, — повторил паренек, — дует с Северного полюса.
С неба упало несколько снежинок. Ветерок рыл край крыши, и снег теперь устремлялся вверх. С карниза над окном стряхнулось немного серебристой пыли. Праздничная крыша дяди Юды потемнела.
И тогда с середины улицы поднялась горсть снега и сама собой разметалась по сторонам. Посыпалось с крыш, глыба снега свалилась прямо сверху, словно из дыры в небе. В воздухе что-то закувыркалось, с жутким воем метнулось из-за угла.
Снег залеплял окна, набивался в чердаки. Надвинулся клочковатый туман; густой, в крапинку, он застил, казалось, весь свет, а позади него дома становились жидкими и расплывчатыми, как бы сотканными из дыма.
Окно немного оттаяло.
Сквозь пасмурные стекла Зелменовы увидели, как по двору в этакую метелицу блуждает человек.
Это был, должно быть, немощный юноша, он опирался на палку. Снег залепил ему лицо, приклеил к телу легкую одежду. Казалось, человек искал местечка, где бы ему можно было отдышаться.
Но тут женка Фоли вбежала к Малкеле в дом с новоиспеченной выдумкой:
— Головы садовые! Разве вы не знаете, кто это?
— Кто же, по-твоему? — спрашивают ее.
— Это муж рыжей портнихи, тот самый, у которого чахотка.
И эта злоязычница тут же, на месте, сочинила, будто чахоточный юноша ищет Фалка, который свел с пути рыжую портниху — жену этого несчастного. Что теперь, крутя любовь с Фалком, жена не может больше выносить чахоточного мужа. Но он нуждается в поддержке и вот пришел просить Фалка сжалиться над ним и, если ему, Фалку, не очень трудно, обождать со своей любовью до весны.
— Мило со стороны вашего сына, нечего сказать! — Фолина бабенка явно норовила поссориться с тетей.
Зелменовы молчали, хотя все знали, что рыжая портниха — мать шестерых детей. Зелменовы только придвинулись поближе к окну.
Но юноши и след простыл. Перед глазами колыхался двор, как мутная вода под снеговыми тучами.
Подумав немного, Зелменовы приняли всю эту историю за страшный призрак метелицы, за сон, который видится балагулам, когда они в завируху сбиваются с пути.
* * *Жаль птичьих лапок на крыше дяди Юды.
Все это было похоже на студеный пожар. Снег дымился внизу, на земле. Он носился по двору с места на место, образуя гладко отшлифованные бугорки. У застрехи моталась и скреблась о стену ржавая водосточная воронка, как потрепанный козырек над глазами какого-нибудь маленького реб Зелмеле.
Со своими пустыми сенями, с залепленными окнами, двор торчал из метелицы, как опрокинутый корабль.
Дровяной сарай дяди Ичи, сарай, у которого крыша из жидкой дранки, а вместо стен сплошные дыры, не рухнул лишь благодаря тому, что пропускал завируху сквозь себя. Там трясся под снегом край старой рогожи, а на жерди висело некое подобие бывшей мужской рубахи. Теперь же она была растерзана, и ее гнилые обрывки трепыхались на ветру.
Снег валит и валит.
Вот тогда-то и вышел во двор Цалка дяди Юды. Он вышел в одном пиджачке с поднятым воротником и дрожал от холода.
Отовсюду брызгало на него колющими тусклыми искорками, как с огромного точильного камня.
«Это он идет до ветру», — пытались угадать некоторые Зелменовы.
А вот и нет.
Цалел дяди Юды только что оторвался от своих книг. Он пишет этой зимой работу о языке Менделя Лефина.[10] Правда, Цалел уже поднял большой материал, но пока ему еще не удается объединить в одно целое существующие различные точки зрения. Он только что оторвался от своих книг, чтобы немного проветрить мысли.
Сыплет и сыплет.
Тихо в доме у тети Гиты. На столе — тарелка с костями от рыбы, вскрытый конверт и книга Рикардо «Деньги».
Тетя Гита стоит на стуле возле полки с махзорами[11] и ищет какую-то книжку. Тетя Гита, как известно, время от времени заглядывает в священные книги.
— Здравствуйте, тетя! — говорит Цалка, на приход которого тетя даже не оглянулась.
— Здравствуй, здравствуй! — отвечает набожная тетя с задумчивостью и спокойствием местечковых раввинов, из среды которых она происходит.
Тихо в доме у тети Гиты.
У таинственной девочки, что лежит в колыбели, толстый носик. Девочка подозрительно светловолоса. А может быть, это ей передалось от какой-нибудь Тонькиной прабабушки?
Цалка вдруг замечает на крохотном личике какие-то знакомые ему черты. Екнуло сердце, и, может, поэтому он уже не в силах вспомнить точно, на кого похож ребенок. Он подходит к столу и подносит конверт к очкам: печать из Петропавловска-на-Камчатке.
Цалел дяди Юды вышел от тети Гиты и отправился по зелменовским домам.
Сыплет и сыплет.
Завируха сгущается. Из разодранного тумана высовываются белые волосатые лапы. Дровяной сарай дяди Ичи выглядит как мраморный замок.
Вдруг где-то в метелице образуется яма, из этой зияющей ямы вылезает Цалка и теряет очки.
— Закрой дверь! — кричат ему вслед.
— Ой, сквозняк!
— Это он нарочно выпускает тепло из дома…
Тихо в доме у дяди Ичи.
Хмурый еврей, родственник тети Малкеле, сидит у окна и что-то жует. Под кроватью стоит окованный железом сундук. На топчане сладко спит Фалк дяди Ичи. Он выпачкан машинным маслом. Теперь Фалк дяди Ичи помощник машиниста на электростанции. Он работает ночью и спит днем.
Фалк лежит с распахнутым воротом, под сползшим одеялом. На худой, впалой груди вытатуирован портрет пожилой женщины с косами и с очень большими грудями. Даже Цалел дяди Юды подумал: «Кондратьева!»
— Это матросские штучки, — объясняет ему мостильщик.
Фалк — ужасный соня, его вовсе не так легко разбудить. Цалел принялся стаскивать с него одеяло.
— Послушай, кто у Тоньки на Камчатке?
— Никто, — говорит Фалк со сна и поворачивается к стене.
— А кто же ей пишет письма оттуда?
— Кто? — Фалк отвечает с того света. — Наверное, Боровка…
И опять тонет в своей дневной ночи, как топор тонет в воде. Он спит и, кто знает, быть может, видит во сне рыжую портниху или девушку Ханку, с которой ходит в кино, но жена дяди Фоли об этом еще не знает.
