Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы
Приведя Майлза Вавасура в маленькую комнатку, обогреваемую жаровней, Элис сказала:
— Сегодня, сэр Ночной Горшок, у нас наплыва гостей нет.
Она давно перестала нанимать музыкантов; по ее собственным словам, похоть в напевах не нуждается. На самом деле, последний раз веселье с музыкой завершилось целой катавасией. Престарелый придворный сунул руку в лосины, чтобы почесаться, а скрипач, заметив это, сказал под общий смех:
— Нешто вас в Вестминстере не учили, что правой рукой ни в коем разе нельзя касаться причиндалов?
Оскорбленный старец выхватил кинжал, завязалась потасовка, но, по лондонскому обычаю, закончилась она так же внезапно, как началась. Госпожа Элис приказала музыкантам убираться, вернее, «оторвать от стульев свои вонючие задницы и — вон отсюда, чтобы духу вашего не было!» и поклялась никогда больше их не приглашать. Так что в ту ночь, когда в заведение явился Майлз Вавасур, о музыке никто и не заикался.
— Девица-то она девица, — повторила Элис, — но, помяни мое слово, умотает тебя до седьмого пота.
— Что, шалунья?
— Егозливая лодочка. Вертихвостка та еще.
— Тогда беру.
— Первым делом — денежки на бочку. Пустым кулаком не приманишь ястребков.
Майлз Вавасур был известен своей скаредностью; недаром его прозвали сквалыгой, а Элис говаривала: «этот сухарь соплю из носа — и ту не упустит, соберет да в карман положит».
— И сколько же с меня причитается?
— Два шиллинга.
— Сколько?!
— Эк тебя перекосило, ровно полыни наелся. Говорю тебе: два шиллинга.
— Да мне камзол во столько же обошелся!
— Камзол ваш, господин Сифон, сроду вас так не согреет.
— За каких-нибудь восемь пенсов, мадам, мне целую свинью зажарят.
— На любом постоялом дворе за один пенс можете всю ночь дрыхнуть на кровати, с простынями и одеялом. Ты за этим сюда пришел?
— Но два шиллинга!
— Если вдруг она тебе не по нраву придется, у меня есть превосходное средство от похоти: скинь башмак, сунь в него нос и втяни запашок поглубже — похоть как рукой снимет. Хочешь попробовать?
Майлз немедля согласился на два шиллинга, и девочку привели к нему. На ней был синий, отделанный прекрасным мехом халат, а под ним — ничего.
— Слушай, детка, — произнес Вавасур, — такие меха не для тебя.
— Гопожа Элис очень добра ко мне, сэр.
Хозяйка бани, подслушивавшая за дверью со свечой в руке, на этих словах повернулась и стала тихонько спускаться по лестнице, но вдруг увидела внизу Томаса Гантера, которого прекрасно знала. Прислонившись к стоявшей у входа молитвенной скамеечке, он разглядывал вырезанные на ее деревянной поверхности смешные и нелепые изображения.
— А, знахарь-стервятник пожаловал? Сегодня ты нам не нужен.
— Хорошо хоть не сипуха, мадам, она ведь добра не сулит.
Оба с неизменным удовольствием обменивались «любезностями», тем более что никто никогда не добивался победы.
— Как дела, малявчик?
У Элис был богатейший запас слов для описания его миниатюрности: клопик, карлик, фигунчик, коротыш, недоросток, фитюлька, — и она не упускала случая их употребить.
— Да всё слава богу. — Он выразительно указал глазами на верхнюю площадку лестницы. — А как сэр Майлз?
— Прикуси язык, помяни добром, — затараторила она старинное присловье, — и сосед пусть спит преспокойным сном.
— Я же не сорока, Элис, чтоб сплетни на хвосте носить. И имен вызнавать не стану. Просто я пекусь о сэре Майлзе. Забочусь о нем…
— Вот как? Ну, так оставь заботы. Он — кузнец-молодец. Слышишь, как молотом бьет? — Она рассмеялась. — Ему достался свеженький бутончик. Букетик благоухающий.
— Девочка невинная, что ли?
— Роза-Розанчик. Из нашей округи.
— Небось совсем еще молоденькая; ручаюсь, судебный пристав о ней и слыхом не слыхал.
— Молоденькая, но не слишком: вполне годится, чтобы разложить да отдрючить как следует. Одиннадцать годков уже. Я нашла ее у стригалей, она им овечью шерсть в кучи сметала.
— А ты ее выследила, как цапля рыбку, да?
— Я с ней просто поговорила, и она пошла со мной. Ей денежки нужны.
— Не очень-то умно желать того, за что заплатишь бесчестьем.
— Ха! Тра-ля-ля! Старая песенка, господин Гантер. Дурак всегда готов учить и никогда — учиться. Другие девки за два пенса да сноп пшеницы под любым забором лягут. А у Агнес в кошельке будут шиллинги звенеть. Выходит, я делаю доброе дело, и меня же за это винят? Так что, дорогой мой, подтяни подпругу — и в путь.
Хозяйка бани слыла суровой, но веселой — как ее родной Лондон. Укорять Элис было все равно, что укорять город. Поэтому Гантер поцеловал ее в знак примирения и поскакал прочь. Ответного поцелуя он, правда, не получил.
Глава шестнадцатая
Рассказ повара
Рыбная харчевня на Нанчен-стрит была самой большой в Лондоне. В главном зале усаживалось до сотни едоков, а ведь имелись еще и другие помещения, поменьше, именовавшиеся «столовками». Заведение привычно называли «У Роджера», по имени повара, Роджера из Уэйра, графство Хартфордшир. Хотя Роджер был уже полновластным хозяином харчевни, он по-прежнему строго следил за приготовлением еды. Этот худощавый человек с аккуратно подстриженной бородкой неизменно носил приплюснутый белый колпак — символ его ремесла.
— Всё должно блестеть! — приговаривал он, расхаживая по громадной кухне, примыкавшей к главному залу. — Всё! Абсолютно всё! Слышишь, Уолтер? — окликнул он молодого поваренка. — Покажи-ка мне руки. Ты дерьмо мешал ими, что ли? Марш мыть! Джон, шумовку надо ополоснуть. Не видишь, на ней пена осела. Куда это годится? Никуда!
В кухне друг напротив друга пылали два очага: на одном готовили рыбные блюда, на другом — мясные. Жар от них шел такой, что многие повара, скинув рубахи, орудовали в одном исподнем. Дух человечьего пота мешался с прочими запахами. Роджер ходил по кухне в богато расшитом жилете, к которому узкими ремешками пришнуровывались лосины. Ремешки прозвали в народе «шлюшниками». На ногах у Роджера красовались остроносые туфли с загнутыми по последней моде носами. Белый колпак, правда, портил весь шик и превращал щеголеватого хозяина харчевни, по его собственным словам, в «месиво из чего попало».
Роджер, как всегда, внимательно осматривал котлы и крючья для мяса, черпаки и песты, блюда и сковороды, висевшие на оштукатуренных стенах:
— На шумовке сало налипло! Прикажете мне самому его соскребать? Симкин, ты посылал за пряностями? — легко перекрывая шум, молодецки гаркнул он. — Шафрана осталось меньше, чем у монашки в заднице!
Симкин, один за трех поваров, готовивших мясные блюда, был малоприятным субъектом; его товарищи поговаривали, что стоит ему рыгнуть в молоко, и оно мгновенно свертывается. Не обращая на Роджера ни малейшего внимания, он продолжал утрамбовывать тушки жаворонков и голубей в большой плоской деревянной чаше.
— Смотри, Симкин, не будешь меня слушать, Бог тебя накажет. — Роджер обтер пальцы о край миски со свиным жиром. — Недаром же говорят: кто рожей страшён, тот и манерами дурён. Верно, Симкин?
Симкин пристально глянул на хозяина и произнес:
— У меня тут, господин Роджер, дел по горло, некогда мне бегать за шафраном, точно последняя стряпуха за провизией.
— Ха, вы только послушайте! Он еще и перечит! Между собой работники звали Роджера «Госпожа Дерден»[90] или «Матушка Трот»;[91] как и эти старушки-вострушки из популярных представлений, Роджер был остер на язык и любил отпускать соленые шуточки. Он походил на них даже внешне — худощавым лицом и семенящей походкой.
На длинном столе лежали фазаны, гуси, дичь, солонина, свинина, бекон и рубец. На вертеле вместе с кабаньей головой и оленьим боком жарилась и другая мясная всячина. Рядом на треноге над раскаленными углями кипел здоровенный котел, из которого престарелый повар вылавливал крюком куски мяса. Он стоял у котла тридцать лет, а на этой кухне появился задолго до Роджера. Собственно, за сто с лишним лет до Роджерова заведения на том месте уже стояла харчевня, что лишний раз говорит о приверженности лондонцев своим привычкам.
Запахи от разных сортов жарящегося-парящегося мяса накатывали волнами, сливаясь с более резкими запахами щуки и линя. Отдающий плесенью запашок угря мешался с тяжелым духом свинины, пронзительный запах сельди — с медленно расползающимся запахом воловьего мяса, составляя полифонию запахов, построенную по законам контрапункта. Не кухня, а городок запахов. Всякий шедший мимо харчевни обязательно принюхивался к разнообразным ароматам: то потянуло олениной, а то — окунем, то луком-пореем, а то — бобами, теперь — зеленым инжиром, а следом — капустой. Запахами готовящихся рыбных и мясных блюд пропитались в округе даже камни; сюда сбегались все окрестные собаки, поварята подстреливали псов из лука или рогатки и сбрасывали убитых в канаву в конце улицы. Само название улицы — «Нанчен» — намекало на полуденную трапезу, ланч.
