Феридун Тонкабони - Избранные рассказы
— Не огорчайся, потерпи. В конце концов я сам тебя сцапаю.
— Ты что, собака, чтобы цапать? — вмешался Доктор.
Все трое засмеялись, и хозяин показал девушке то, что держал в руках. На вид это была обычная коробка с колодой карт, а сверху приклеена карта с изображением голой женщины.
— Видишь? Это порнографические карты. Здесь у меня образец. В магазине еще интереснее, приходи посмотреть. — И он подал коробку девушке.
Та невольно потянулась, чтобы вытащить карту, но вдруг вздрогнула и отдернула руку.
— Ой! Да накажет тебя бог, меня током ударило, — воскликнула она.
Хозяин зашелся от хохота. Остальные, заметившие эту сцену, тоже рассмеялись. Хозяин подмигнул:
— Молчок, никому не говорите, — и отправился дальше.
Спустя некоторое время раздался женский визг, и очередная жертва погналась за хозяином.
Теперь уже все танцевали: женщины, мужчины, пожилые, молодые и дети. Дети вертелись под ногами.
Одну за другой ставили иранские и иностранные мелодии. Начинали с быстрых ритмов, но постепенно мелодии становились все более томными. Наконец погасили свет, перешли только на медленные танго.
В перерыве между танцами к Доктору подошла жена:
— Красивую партнершу отхватил!
— А что? Ты же знаешь, я поклоняюсь красоте.
— К тому же старательно ухаживаешь за ней.
— Тебе что, завидно?
— Нет, но хотя бы ради приличия разок станцевал бы со мной.
— Да я же вижу, что ты очарована этим американским верзилой, не хотел отвлекать тебя.
— Теперь завидуешь ты?
— Нет, но когда твоя жена все время находится в объятиях какого-то одного мужчины, это невольно привлекает внимание.
— А ты бы хотел, чтобы я сидела и любовалась тобой и твоей красоткой?
— Ханум-джан, нельзя ли семейную сцену оставить для дома? Умоляю тебя, хотя бы на сегодняшний вечер оставь меня в покое. Буду тебе премного благодарен.
Жена с нескрываемой ненавистью посмотрела на мужа, он повернулся к ней спиной и направился к друзьям.
Старые приятели, которых осталось не более семи-восьми, продолжали разговаривать, шутить, острить.
— Кстати, как с твоей поездкой?
— Да вот жду, когда все будет решено окончательно, командировка оформлена, тогда все, что имею и не имею, продам, возьму жену и детей и умотаю из этой дыры. А через два года, если это не вызовет никаких хлопот и трудностей, попрошу на один-два года отпуск за свой счет. За это время я уже хорошо освоюсь там, займусь каким-нибудь делом. Если увижу, что оно выгодно и можно продолжать, попрошусь на пенсию. Если же нет, если мне станет ясно, что там я ни на что не годен, а эта проклятая душа все еще тянется к выхлопным газам, сангяку[75], казанам с абгуштом, к виноградной водке, вернусь в эту дыру и начну все снова-здорово. Ну а как твои дела?
— А нас, Аллах свидетель, в покое не оставляют. Пенсию не дают. Иначе я бы подумывал о том же, о чем и ты. Сейчас собираюсь взять отпуск на сколько возможно. Что ни говори, на безрыбье — и рак рыба.
— Странно, все убегают. На кого ни посмотришь — или уезжает, или собирается уехать.
— Другого выхода нет. В этой дыре, как ты говоришь, жить невозможно. Здесь не достанешь ни мяса, ни курицы, ни яиц, ни картошки, ни муки, ни пустынных улиц, где можно спокойно водить машину, ни свободного места для парковки. В такой ситуации нельзя не уезжать.
— Это называется «утечка мозгов»!
— Нет, дорогой, это называется «утечка животов».
— О! Господин Учитель заговорил!
— Ну что ты, старик, он еще не заговорил, только вставил свое замечание, все еще впереди!
— Этот наш господин Учитель себе на уме: молчит-молчит, а как раскроет рот, то и Шемр[76] не годится ему в стременные.
— Дело в том, что до сих пор он пережевывал пищу, поэтому молчал.
— Он похож на профессионального танцора: сначала хорошо себя подготовит, а потом исполняет программу.
Тот, кого в шутку именовали господином Учителем, с момента прихода не отходил от стола с напитками. Во времена их молодости, когда приятели еще учились в институтах, он закончил педагогическое училище и стал преподавать. Он уверял, что ему нравится такая живая работа, говорил, что кабинеты и канцелярии ему ненавистны. Возможно, немалую роль в выборе профессии сыграло тяжелое материальное положение его семьи. Во всяком случае, пятнадцать лет учительствовал он с удовольствием. За эти годы стал более обеспеченным, чем его друзья, и очень много времени посвящал изучению литературы. Когда Учитель женился и обзавелся детьми, материальное положение его снова ухудшилось, он вынужден был давать по сорок уроков в неделю. В новогодние и летние каникулы он принимал переэкзаменовки, занимался с отстающими, в подготовительных классах с абитуриентами.
Потом как-то сразу ему все это надоело. Своим друзьям он говорил: «Я чувствую, что становлюсь магнитофоном, — и, улыбнувшись, добавлял: — С тех пор как в стране появился телевизор, эти сукины дети больше не нуждаются в нас». Найдя нужных людей, он добился перевода в одно из таких учреждений, в которых дельным ничем не занимаются, но которые названия имеют весьма солидные, например: «Учреждение по изучению и определению учебного профиля страны» или «Учреждение по нововведениям в обучении взрослых грамоте».
Уже через месяц он понял, что за эти пятнадцать лет учительствования был здорово околпачен. Ведь теперь помимо жалованья и премий, надбавок за сверхурочную работу и квалификацию, денежных подарков к праздникам, за составление отчетов, переводы и редактирование ему перепадала приличная сумма из бюджета планового управления, предназначенная для исследовательской программы. Достаточно было представить только один доклад в месяц. И поскольку никто не оценивал ни качества, ни объема, ни полезности, ни бесполезности этих докладов, важно было только слегка пригладить или перевести его.
Основная его работа заключалась в редактировании в удобное для него время обзоров, сделанных по переводам наспех и небрежно. Он должен был сделать эти обзоры удобочитаемыми на случай, если кому-либо вздумается заинтересоваться ими. На эту работу уходило часа два, остальное время делать было абсолютно нечего. Это безделье через месяц-другой стало сводить его с ума. В первые дни он брал с собой книгу, но читать было нельзя: в комнате кроме него постоянно находились еще два-три человека, которые с утра до вечера разговаривали, и он невольно втягивался в их болтовню.
Когда ему надоедало, он вставал, заходил в другие комнаты пообщаться с сослуживцами, пил чай, кофе, курил и снова возвращался в свою «клетку» — так он называл свою рабочую комнату.
Он стал раздражителен, постоянно ворчал, придирался ко всякой мелочи, был всем недоволен. При встречах с друзьями жаловался и брюзжал. И непонятно было: он вроде бы советовался со всеми, просил помощи, чтобы как можно быстрее вырваться из этой «клетки», но, когда в начале каждого месяца он получал свой чек да еще два-три мелких или крупных денежных перевода за разные работы, в глубине души он ощущал какую-то радость и удовлетворение.
Однажды, когда он слишком долго и нудно плакался на свою жизнь, Посол сказал ему: «Я не понимаю тебя. В наше время нельзя, конечно, жить на гроши за преподавательскую работу, но если тебе так не нравится служба в учреждении, то, пока не поздно, брось ее и вернись в свою школу. Оторвать от себя одну-две тысячи туманов сейчас легче, чем потом, когда их будет семь-восемь-десять, тогда это будет гораздо сложнее, вернее, это станет невозможным».
Но Учитель так долго колебался, бросив на одну чашу весов деньги, а на другую — свое душевное спокойствие, что утяжелявшаяся каждый месяц чаша с деньгами вместе с силой привычки, полностью разбила его слабую волю, а осколки ее растворились в алкоголе. Теперь он пил безудержно днем и ночью.
Учитель снова окружил себя броней молчания. Но беседа продолжалась.
— Доктор, а ты чем занимаешься?
— Ничем, с утра до вечера бегаю как гончий пес. Утром служба, в обед потихоньку смываюсь на два-три часа, иду в «ведомство», потом снова возвращаюсь на службу до пяти-шести часов, потом снова в «ведомство» до бог знает какого времени — девяти-десяти-одиннадцати ночи. Маршал, а ты что делаешь, ты ведь не похож на нас, тебе-то хоть спокойно живется?
Этот приятель получил свое прозвище потому, что с детства почитал маршала Роммеля — он выискивал все, что о нем печаталось, смотрел все фильмы о нем.
— Дорогой мой, радость моя, мне спокойно с вами сейчас, когда я пью водку. А так какое там спокойствие, да разве это жизнь? Не желая вас обидеть, скажу, что это собачья жизнь. Утром — работа, днем — работа, вечером — работа. Ведь наша работа не нормирована. Задержат тебя до полуночи, а ты и пикнуть не смей. «Сделай это!» — «Слушаюсь!», «Сделай то!» — «Слушаюсь!», «Поезжай в Заболь!» — «Слушаюсь!», «Поезжай в Хаш[77]!» — «Слушаюсь!» Ну какая же это жизнь?! И сдохнуть раньше никак не получается, чтобы наконец обрести покой.
