Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
Он поднялся по лестнице и осторожно приоткрыл дверь гостиной.
В нише под клеткой с попугаем тётки тихо и прямо, как девочка на уроке, сидела Динни, сложив руки на коленях и устремив взгляд в пространство. Она не заметила Майкла, пока тот не положил ей руку на плечо:
– Маленькая моя!
– Как сделать так, чтобы тебе не хотелось убить человека?
– Ах, ядовитый гадёныш! Твои прочли "Дейли фейз"? Динни кивнула.
– Какая реакция?
– Молчание и поджатые губы.
Майкл кивнул:
– Бедная девочка! И ты всё-таки приехала?
– Да. Мы идём с Уилфридом в театр.
– Передай ему привет и скажи, что я буду у него, как только понадоблюсь. Да, вот что, Динни, постарайся дать ему почувствовать, что мы восхищены тем, как он сжёг мосты.
Динни подняла на Майкла глаза, и выражение их тронуло его.
– Он поступил так не от гордости, Майкл. В нём зреет что-то страшное. В глубине души он не доверяет себе: ему кажется, что он отрёкся из трусости. Я знаю, он не может выбросить это из головы. По его мнению, он обязан доказать, – и не столько другим, сколько себе, – что он не трус. О, я-то знаю, что он не такой! Но пока он не докажет этого себе и окружающим, от него можно ожидать всего.
Майкл кивнул. Из своей единственной встречи с Уилфридом он вынес примерно такое же впечатление.
– А тебе известно, что он сам просил издателя написать письмо?
– Что же теперь будет? – беспомощно спросила Динни.
Майкл пожал плечами.
– Майкл, неужели никто не поймёт, в каком положении он тогда оказался?
– Люди с воображением встречаются редко. Я не смею утверждать, что сам могу понять его. А ты можешь?
– Только потому, что это – Уилфрид.
Майкл стиснул ей руку:
– Я рад, что у тебя старомодный недуг, а не просто современная "физиологическая потребность".
XX
Пока Динни одевалась, к ней в комнату вошла тётка:
– Твой дядя прочёл мне эту статью. Удивляюсь!
– Чему, тётя?
– Я знавала одного Колтема, но он умер.
– Этот тоже когда-нибудь умрёт.
– Динни, где ты заказываешь такие лифы на косточках? Очень удобные.
– У Хэрриджа.
– Твой дядя говорит, что Дезерт должен выйти из своего клуба.
– Уилфриду решительно наплевать на клуб, – он за всё время там и десяти раз не был. Но я не надеюсь, что он напишет туда о своём выходе.
– Заставь его.
– Тётя, мне никогда не придёт в голову заставлять его что-нибудь делать.
– Это так ужасно, когда тебе кладут чёрные шары!
– Тётя, милая, можно мне подойти к зеркалу? Леди Монт пересекла комнату и взяла с ночного столика тоненькую книжечку:
– "Барс"! Но он же изменил их, Динни.
– Нет, тётя. У него не было пятен, которые можно менять.
– А крещение, и вообще?
– Если в крещении есть какой-то смысл, значит, оно – надругательство над детьми, которые не в состоянии понять, в чём оно заключается.
– Динни!
– Да, я так считаю. Нельзя ни на что обрекать людей без их согласия. К тому времени, когда Уилфрид научился мыслить, у него уже не было веры.
– Значит, он не отрёкся, а принял.
– Он это знает.
– Поделом этому арабу, – объявила леди Монт, направляясь к двери. Какая навязчивость! Если тебе нужен ключ от двери, возьми у Блора.
Динни торопливо закончила туалет и побежала вниз. Блор был в столовой.
– Тётя Эм велела дать мне ключ, Блор, и вызовите, пожалуйста, такси.
Дворецкий позвонил на стоянку такси, принёс девушке ключ и сказал:
– Миледи привыкла высказывать свои мысли вслух, так что я поневоле все знаю, мисс. Утром я и говорю сэру Лоренсу: "Если бы мисс Динни могла его увезти в горную Шотландию, куда газеты не доходят, это сберегло бы им много нервов". В наше время, если замечали, мисс, что ни день – новое событие, да и память у людей не такая, как прежде. Вы простите, что я об этом заговорил.
Динни взяла ключ:
– Наоборот, я благодарна вам, Блор. Я и сама ничего лучшего не желала бы. Только боюсь, он сочтёт такой шаг недостойным.
– В наше время молодые леди умеют добиваться всего, чего захотят.
– Мужчинам всё-таки приходится соблюдать осторожность, Блор.
– Конечно, мисс. Родные – трудный народ, но все как-нибудь образуется.
– Думаю, что мы выдержим эту свистопляску.
Дворецкий сокрушённо покачал головой:
– По-моему, тот, кто её начал, изрядно виноват. Зачем без нужды причинять другим неприятности? Такси у подъезда, мисс.
В машине девушка опустила оба боковых стекла и наклонилась вперёд, чтобы ей обдувало сквозняком разгорячённые щеки. Она была полна таким сладостным волнением, что в нём тонули даже злоба и негодование, которое вызвала у неё рецензия. На углу Пикадили она увидела плакат: "Все на дерби!" Завтра дерби! Оказывается, она перестала замечать время! Дин ни ехала в Сохо, где они с Уилфридом собирались пообедать у Блафара, но такси двигалось медленно – накануне национального празднества уличное движение было особенно оживлённым. У дверей ресторана со спаниелем на поводке стоял Стэк. Он протянул ей конверт:
– Мистер Дезерт послал меня к вам с запиской, а я прихватил с собой пса, – пусть погуляет.
"Динни, родная,
Прости, что сегодня подвёл. Весь день терзаюсь сомнениями. Дело вот в чём: пока я не узнаю, как на меня посмотрят после этой истории, мне не отделаться от мысли, что я не вправе компрометировать тебя. Ради тебя самой я должен избегать появляться с тобою на людях. Надеюсь, ты прочла "Дейли фейз"? Травля началась. С неделю хочу побыть один – посмотрю, как всё обернётся. Я не сбегу, мы сможем переписываться. Ты меня поймёшь. Собака стала моей отрадой. Ею я тоже обязан тебе. До скорого свидания, любимая.
Твой Уилфрид".Динни стоило величайшего напряжения не схватиться руками за сердце на глазах у шофёра. Вот и свершилось то, чего она всё время втайне боялась, – она отрезана в самый разгар боя. Сделав над собой ещё одно усилие, она дрожащими губами выдавила: "Подождите минутку", – и повернулась к Стэку:
– Я отвезу вас с Фошем домой.
– Благодарю, мисс.
Девушка нагнулась над собакой. Панический страх всё сильнее овладевал ею. Собака! Вот связующее их звено!
– Посадите его в машину, Стэк.
По дороге она вполголоса спросила:
– Мистер Дезерт дома?
– Нет, мисс, он дал мне записку и ушёл.
– Как он себя чувствует?
– По-моему, немного встревожен, мисс. Признаюсь честно, я бы не прочь поучить манерам джентльмена из "Дейли фейз".
– Значит, вы тоже прочли?
– Прочёл. Они не смели её пропускать, – вот что я вам доложу.
– Свобода слова, – пояснила Динни. Собака прижалась мордой к её колену. – Фош хорошо себя ведёт?
– С ним никаких хлопот, мисс. Он у нас настоящий джентльмен. Верно, старина?
Спаниель по-прежнему прижимался к ноге девушки, и его прикосновение успокаивало её.
Когда такси остановилось на Корк-стрит, Динни вынула из сумочки карандаш, оторвала чистый листок от письма Уилфрида и написала:
"Родной мой,
Делай как знаешь. Но помни: я с тобой навсегда. Нас не разлучит никто, пока ты меня любишь.
Твоя Динни.
Ты не сделаешь этого, правда? Ох, не надо!"
Она лизнула оставшийся на конверте клей, вложила туда половинку листка и сдавила письмо в пальцах. Когда клей схватился, Динни вручила конверт Стэку, поцеловала собаку в голову и сказала шофёру:
– Маунт-стрит, со стороны парка, пожалуйста. Спокойной ночи, Стэк.
– Спокойной ночи, мисс.
Взгляд и склад губ неподвижно стоявшего вестового выражали такое глубокое понимание происходящего, что девушка отвернулась. И на этом закончилась прогулка, которой она с нетерпением ждала с самого утра.
Динни вылезла на углу Маунт-стрит, зашла в парк и села на ту скамейку, где раньше сидела с Уилфридом. Она забыла, что с ней нет провожатого, что она без шляпы и в вечернем платье, что пробило уже восемь, и сидела, подняв воротник, втянув каштановую головку в плечи и пытаясь стать на точку зрения Уилфрида. Понять его нетрудно. Гордость! Она сама достаточно горда, чтобы его понять. Не впутывать других в свою беду – это же элементарное правило. Чем дороже тебе человек, тем сильнее хочется и оберечь его. Странная ирония судьбы: любовь разделяет людей именно тогда, когда они всего нужнее друг другу! И выхода, по-видимому, нет! Слабые звуки гвардейского оркестра донеслись до слуха девушки. Что играют? "Фауста"? Нет, "Кармен"! Любимая опера Уилфрида! Динни встала и по траве, напрямик, направилась туда, где играла музыка. Сколько здесь народу! Девушка отошла в сторону, отыскала свободный садовый стул, вернулась назад и села под кустом рододендронов. Хабанера! Первые такты всегда вызывают дрожь. Какая дикая, внезапная, непонятная и неотвратимая вещь – любовь! "Lгamour est lгenfant de Boheme…"[5]. В этом году поздние рододендроны. Какой красивый вон тот, тёмно-розовый! В Кондафорде у нас свои такие же… Ох, где он, где он сейчас? Почему, даже любя, нельзя сорвать с себя плотские покровы, чтобы призраком скользить рядом с Уилфридом, вложив в его руку свою? Лучше уж держаться за руку призрака, чем остаться одному! И неожиданно Динни почувствовала, что такое одиночество, почувствовала так остро, как ощущают его только по-настоящему влюблённые люди, когда мысленно рисуют себе жизнь без любимого существа. Отрезанная от Уилфрида, она поникнет, как поникают цветы на стебельках. «Хочу побыть один – посмотрю, как всё обернётся». Сколько он захочет пробыть один? Всю жизнь? При мысли об этом девушка вздрогнула. Какой-то прохожий, предположив, что она собирается с ним заговорить, остановился и взглянул на неё. Лицо девушки внесло поправку в его первое впечатление, и он пошёл дальше. Динни предстояло убить ещё два часа: она не желает, чтобы родные догадались, как печально кончился для неё вечер. Оркестр завершает концерт арией тореадора. Самая популярная и самая банальная мелодия оперы! Нет, не банальная, она нужна для того, чтобы её грохот заглушил безысходность смерти, точно так же, как страсть двух влюблённых тонет в грохоте окружающего их мира. Что он такое, как не бессмысленные и безжалостные подмостки, по которым движутся статисты-люди, сталкиваясь и на мгновение обнимая друг друга в тёмных закоулках кулис? Как странно звучат аплодисменты на открытом воздухе! Динни взглянула на ручные часики. Половина десятого. Окончательно стемнеет не раньше чем через час, но уже стало прохладно, в воздухе поплыл аромат трав и листвы, краски рододендронов потускнели, пеньё птиц смолкло. Люди шли и шли мимо Динни. Она не замечала в них ничего необычного, и они не замечали ничего необычного в ней. Динни подумала: «Да бывает ли вообще в жизни что-нибудь необычное? Бывает, – я не обедала». Зайти в кафе? Пожалуй, слишком рано. Но не может быть, чтобы здесь нигде нельзя было поесть! Не обедать, завтракать кое-как и не пить чаю, – кажется, так и полагается при любовных терзаниях? Динни направилась к Найтс-бридж, убыстряя шаг скорее инстинктивно, чем на основании опыта, потому что впервые бродила по Лондону в такой поздний час. Она без приключений добралась до ворот, пересекла проспект и пошла по Слоун-стрит. На ходу ей было легче, и Динни отметила про себя это обстоятельство. «Когда томишься от любви, – ходи!» Широкая и прямая улица была почти пуста, на Динни некому было обращать внимание. Тщательно запертые высокие и узкие дома с казённого вида фасадами и железными шторами на окнах, казалось, ещё более подчёркивали равнодушие упорядоченного мира к переживаниям одиноких прохожих вроде неё. На углу Кингз-род стояла женщина.
