Александр Вельтман - Странник
(Октавий Август [429] и Овидий Назон в теплице Пантеона)
Август
Ложись, Назон!… распарив кости, приятно лечь и отдохнуть!
Мне кажется… что вместе с грешным телом омылись также ум и чувства и с грязью стерлись все заботы.
Читай мне новое твое произведенье; готов внимать.
Я в бане свой… вполне свободен… как мысль крылатая певца!
Здесь, отдохнув от тяжести державы, я чувствую себя…
Все говорит во мне: ты сам в душе поэт!…
О, если б не судьба мне быть владыкой Рима и прославлять отечество свое, я посвятил бы жизнь одним восторгам чистым, как огнь богов, хранимый Вестой!
Любить и петь любовь… вот два предназначенья, святой удел людей и жизни цель!…
О, я бы был поэтом дивным!… мой век Октавия бы знал!
Между творцом великим Илиады… и богом песней есть довольно места!…
Наш беден век достойными названия поэтов!…
(вздыхает)
Ну что Виргилий [430] наш?… Тибулл78?… или Гораций? – Певцы ничтожные, временщики у славы.
Будь сам судьей, Назон!
Овидий
Им судьи время и потомство.
Август
Нет, говори свободно!… Ты цену им давать имеешь право… Назон живет для славы римских муз.
Овидий
Таких нахлебников у славы очень много!
Август
Виргилиевы сказки про Енея [431] я слушал, слушал и заснул.
Язык нечист, болотист и тяжел, как воздух понтипейский…
Эклога и конец шестой лишь песни – так – изрядны, сносны… [432]
Ему бы не простил я глупости народной и восторгов, когда читал на сцене он отрывок; но… кесарская честь… так шла к Виргилию, как тога к обезьяне.
Я посадил его с Горацием за стол свой…
Живые статуи!… ничем не сдвинешь с места; но одаренные завидным мне желудком!…
(смеется)
Один вздыхал, другой точил все слезы [433]… Я смеялся… мне для сваренья пищи смех полезен…
Трибун Гораций, кажется, знаком тебе, Назон?., и, верно, знаешь ты, что он бежал с сраженья?., а трус поэтом быть не может.
Его все оды так несносны!… надутее Эзоповой лягушки [434], и, кажется, их слава скоро лопнет!…
Овидий
Да… так… но, кажется, что прежде этой славы от зависти к поэту лопнет зависть!…
Август
Из дружбы ты к Горацию пристрастен.
Но слушай, как его Октавий проучил:
Ему и в мысль не приходило, что кесарь может быть поэтом.
Вот я шутя ему однажды предложил учить меня науке стихотворства.
Что ж? вдруг является Гораций мой ко мне с огромным свитком.
Вот, говорит, Наука Стихотворства [435], когда начнем урок?
Урок?… садись!… и слушал я с терпением и смехом,
Как с важностью глубокой на челе он толковал цезуру и гекзаметр и альцеический [436] глупейший свой размер.
Я обещал ему твердить все наизусть; а между тем просил на завтра же задать предмет для описанья в стихах ямбических; и хитро речь склонил к Сицилии роскошной.
Он не заметил сети, и сам мне предложил Сицилию воспеть.
Вот, на другой же день являюсь с торжеством я пред наставника как ученик успешный.
Читаю третью песнь моей Сицилиады [437]… Ты знаешь сам, Назон, как хороша она!
Что ж, думаешь, Гораций мой плаксивый? Не понял красоты! и вздумал мне мои высчитывать ошибки!…
А, друг! ты хлопаешь ушами,
Так отправляйся же с своей наукою в деревню! Учись сперва, потом учи других!
Овидий
Ты дал урок не одному ему.
Август
Ну, а Табулл?… певец любовных дел Сюльпиции с Церинтом, как нравится тебе?… а мне так жаль его!…
Недаром он свои елегии заслюнил: мне кажется, ему Церинт из дружбы позволил сесть в ногах и списывать с натуры восторги страстные свои!…
(смеется)
Постой… прекрасно!… эпиграмма!…
Увы, судьба над ним жестоко тяготеет:
Другие пьют, а он пьянеет!
Я, как Метида [438] вдруг рожаю головой вооруженную Минерву – Эпиграмму!
Ну, начинай, Назон!
Овидий
(развертывает свиток)
Август
Что, не Искусство ли любить [439]?
Овидий
О, нет, Искусство ненавидеть, трагедия.
Август
Трагедия!… прекрасно! мы с тобой как будто сговорились!… и я трагедию недавно кончил и, отдохнув, тебе намерен прочитать.
Названье как?
Овидий
Медея [440].
Август
Как?… Медея?… Назон, ты, верно, знал, что я пишу Медею… и подшутить желаешь надо мной!
Овидий
Невыгодно шутить мне над тобой!… Кто ж виноват, что Мельпомена [441] внушила кесарю и мне одну и ту же мысль!
Август
Так ты не знал, что я пишу Медею?
Овидий
Я только знал одно, что Август – император и долг его писать законы Риму!
Август
Не хочешь ли и ты давать законы мне?… Но полно, в стороне оставим сердце, рассудок нас с тобою примирит…
Но если ты без всякой цели свою Медею написал, то ты легко мне это и докажешь.
(хлопает в ладони; являются слуги)
Курильницу, и с жертвенным пылающим огнем!
Дай свиток свой!
Овидий
Зачем?
(вносят курильницу)
Август
На жертву дружбе. Я состязаться с Еврипидом… [442] один хочу!
Овидий
Когда бы у тебя родился сын… ужели всех чужих младенцев ты повелел предать бы смерти… чтоб не встречать нигде подобных сыну?…
Август
Зло, колко!… но прощу, когда исполнишь просьбу.
Овидий
Я, как отец, люблю своих детей!… на жертву и богам я их не принесу!
Август
(вырывает у Овидия свиток и бросает в огонь) Смотри же на свою пылающую славу!
Овидий
(схватывает свиток Августа и бросает в огонь)
Смотри же и ты на казнь своей Медеи и на дымок, оставшийся от кесарских трудов!
Август
Стража, стража!
(стража входит) (показывая на Назона)
На скифскую границу, в заточенье!
Овидий
(увлекаемый стражею)
Медея!… ты виновна!… и я наказан небом за то, что освятить твою желал я память и оправдать тебя хотел перед потомством!
День ХLI
(Вечер.)
(Общество сидит вкруг стола; читают новое произведение Поэта.)
Une demoiselle [443]
(восхищенная до седьмого неба прекрасными стихами)
«Как он хорош, как он умен!
Как мил!… и я того не знала!…
Ах, если б здесь явился он,
Его бы я расцеловала!»
И вот является Поэт
Нежданно, робко, осторожно.
Ей шепчут: вот он!
«Что вы!… нет!»
– Клянусь вам честью! – «Невозможно!…
Я не поверю никогда!»
И кто поверит, в самом деле,
Что истинный талант всегда
Судьбина держит в черном тело!
Я
(про себя)
О намять, душу не волнуй!
Ужели в жизни все непрочно!
Увы, не отдан поцелуй,
И мне обещанный заочно!
Поэта посадили также в круговую. Он был робкого свойства.
Я с сожалением смотрел на его страдальческое положение между двумя дамами, которые по-своему экзаменовали ум и чувства его и заметно удивлялись простоте его ответов. А он – учтивец! – стягивался в математическую линию, чтоб не задеть плечами, локтем или рукою за которую-нибудь из своих соседок; но – увы! – стали рассматривать портрет глаза одной из дам; ему также предложили взглянуть; он протянул руку и – провел локтем по лицу хорошенькой соседки справа.
«Сочините экспромт на этот портрет глаза», – сказала ему соседка слева.
Бедный поэт не знал, отвечать ли ему прежде на предложение или извиняться в своей неосторожности.
Только с двух сторон он был виноват, со всех сторон заметили его неловкость.
Он краснел; казалось, что весь поэтический угар выступил ему в лице. «Пишите же экспромт!» – повторила соседка слева и придвинула к нему бумагу и чернилы.
– Что прикажете писать? я не знаю?…
«Найдите, например, ошибку в изображении этого глаза».
– Если это ваш глаз, то…
«То пишите!»
Поэт взял перо и написал:
