Генрих Манн - Минерва
— Но я сделаю это! — воскликнула молодая девушка, выпорхнула из экипажа и подняла Нино. — «Кто ты? — Я принц Нино, ваш батюшка знает меня. — Важный господин рассердился: — Что это за комедия? Что ты выдумываешь, бродяга? — Нино ответил спокойно и с достоинством: — Вы хотели, чтобы я разыграл комедию бродяги. Я, принц, должен был доказать, что и в платье бродяги обладаю мужеством, благовоспитанностью и красноречием. Разве не мужество, что я кладу шею под колеса коляски, запряженной двумя дикими жеребцами? Разве не благовоспитанно, что я делаю это в честь дамы? И не засвидетельствуют ли все присутствующие, что я даже в необыкновенной и опасной позе умею говорить?
Господин расхохотался, приказал опять надеть Нино платье принца и женил его на своей дочери.
Якобус кончил; он с гордостью услышал, как мальчик возле него глотал слезы. «Она должна была бы видеть это», — подумал он. Нино думал: «Господи, что если теперь принесут огонь! Ведь у меня мокрые глаза». Он не смел пошевелиться; в комнате царила тишина.
— Синьора Клелия, вам понравилась сказка? — спросил Якобус.
Все ждали. Наконец, из темноты донеслось тоном раздраженного ребенка:
— Я не знаю. Мой отец умирает.
— О! О!
Якобус бросился к ней, он обнял ее в темноте так крепко, как будто хотел оторвать от порога могилы.
— Почему ты не сказала этого раньше? — пробормотал он. — Почему ты не дала утешить себя? Ведь я — твой.
— Я пришла к тебе, да, — но это была ошибка. У меня нет никого. Я совсем одна. Ты, может быть, думал обо мне, когда… раньше вы были так веселы?
Он выпустил ее и велел принести огонь. Он забегал по комнате.
— Герцогиня, не принимайте этого близко к сердцу, умоляю вас.
Как только стало светло, герцогиня бросилась к Клелии.
— Я потрясена, — несколько раз тихо сказала она.
— Нет, нет, я совсем одна, — упрямо повторяла молодая женщина, не сдаваясь. Она не хотела возбуждать участия, она не думала больше о том, чтобы изображать, как раньше, приятную картину жалующейся нимфы. Она не хотела видеть в глазах других отражения своей прелестной мечтательности. Наконец-то ее не должны были больше находить милой. Нет, она хотела быть совсем не милой, совершенно отвергнутой, лишенной человеческого сочувствия и сердечности! В качестве единственного утешения она стремилась к тому, чтобы вносить холодок жути и страха в жизнь счастливых, ограбивших ее.
— Мы пойдем туда, не правда ли, герцогиня? — спросил Якобус. — Синьора Клелия, мы не оставим вас.
— Это лишнее.
Герцогиня обхватила снизу ее беспомощно протянутые, отстраняющие руки.
— Он умирает? Вы не поверите, как я боюсь этого!
Ее неожиданная страстность поразила Клелию.
Якобус смотрел на них; он вдруг присмирел.
— Останься здесь, — попросил он Нино. — Останься с маленькой Линдой.
И они ушли.
В воздухе было что-то тягостное. Небо разливалось темным пламенем, точно огненный поток из расплавленных небесных тел. Мрак тесных улиц был усеян яркими пятнами: качающимися цепями светящихся разноцветных бумажных шаров и волнующимися рядами девушек в платках — синих, желтых, розовых. Народ праздновал день своего святого. Он двигался взад и вперед, в чаду от жарившегося масла, среди пьяного смеха, влюбленных призывов, заунывных мелодий гармоники и задорных песен мандолины.
Они быстро прошли сквозь праздничную толпу, думая об умирающем.
Клелия возмущалась:
— Я не хочу. Я должна потерять сразу возлюбленного и художника. Я буду бороться, я буду злой, отвратительно злой.
И она с яростью думала, против кого направить свою злость.
Якобус бежал от нетерпения.
«Этот старик невыносим. По какому праву он умирает и мешает мне? Наконец-то мне предстоит овладеть женщиной, которой я добился с Таким трудом; как смеет случиться что-нибудь раньше этого!.. И ей страшно — как и мне».
Она спрашивала себя:
«Почему я боюсь этого мертвеца? Кто был он? Один из служителей в храме богини! Правда, он не мечтал робко и блаженно, как Джина; не привешивал тяжелых венков, не сжигал ароматных трав и не извлекал звуков из больших золотых лир, как это хотела бы делать я. Он был властолюбивый и скупой жрец, который за вышитым совами занавесом считает золотые монеты. Он ломал работающих, он выжимал из них последнюю силу. Что он делал с Проперцией! И все-таки у меня теперь такое чувство, как будто он оставляет меня одну и в опасности, как оставила меня Проперция. Я остаюсь одна с тщеславными фатами, как Мортейль, с леди Олимпией, развратной авантюристкой, с Зибелиндом, врагом света. Сан-Бакко является, как гость; он оставил за собой все подвиги и умеет почитать. Но мальчик Нино еще не может довольствоваться поклонением; его еще только тянет к подвигам… И я сама чувствую что-то в себе, что-то горячее и неумолимое гонит меня из торжественной галереи вниз по высоким ступенькам, о которые разбиваются волны непосвященного народа. Я уже исчезаю в них, я уже погибла.
Ее пугала безрассудная толпа, колыхавшаяся и толкавшаяся вокруг нее. Они взошли на пароход и доехали до Ca d'oro. Когда они вошли в переулок возле палаццо Долан, навстречу им попались три молодые девушки. Три парня наклоняли сзади покрасневшие лица к медно-красным узлам волос и громко распевали у самых золотистых шей что-то нежное, что заставляло девушек смеяться. Одна из девушек держала между зубами розу. Она вдруг обернулась к своему поклоннику и губами бросила ему розу прямо в рот. Герцогиня видела это, входя в портал.
У подножия лестницы толпились слуги. Они вздрогнули при виде своей госпожи.
— Что случилось? — спросила Клелия.
Слуги подталкивали друг друга, корчились, заикались.
— Джоакино, у тебя разорван пиджак… Твое платье совершенно мокро, Даниэль.
Между величественными пустыми мраморными перилами вниз спорхнул с сознанием своего достоинства маленький, нарядный человечек.
— Графиня, я приветствую вас. Вы пришли вовремя.
— Доктор, что с моим отцом?
— Он чувствует себя хорошо, графиня.
— Он останется жив?
— Успокойтесь, — легко бросил врач. — Правда, он не будет жить, но он перейдет в вечность во сне… Ах, вот что…
Он прервал себя.
— Вас удивляет вид людей. Это ничего. У нас только что был маленький пожар в комнате больного… Боже мой, это, очевидно, произошло в момент необъяснимого подъема сил… Меня как раз не было. Граф встал с постели, я спрашиваю себя, как? Он поджег с помощью обыкновенной жестянки с маслом картины на высоких подставках у кровати, столетние шедевры. Эти старые, сухие рамы, этот высохший пергамент, все это вспыхнуло, как солома. Я прибежал вовремя и позвал слуг. Я счастлив, графиня, что оказал услугу вашему дому. Конечно, несколько терракот лопнуло, несколько картин сгорело.
— А мой отец?
— Граф лежал на полу и раздувал пламя. Его рубашка загорелась. Успокойтесь, графиня, ничего не произошло; все обстоит по-прежнему. Моему искусству удалось сохранить графу жизнь, по крайней мере, на ближайшие полчаса. За ближайшие полчаса нам нечего бояться, — или почти нечего: можно ли когда-нибудь знать? Я должен теперь отправиться на важный консилиум, но я сейчас же вернусь. Мое почтение, графиня.
Они поднялись наверх. Умирающий лежал среди большого зала, головой к входу, зарывшись в подушки. С высоких разрушенных мольбертов из черного дерева и бронзы к постели стекал широкий поток старинных драгоценностей. Рамы почернели и потрескались, обожженные полотна свернулись. Пахло горелым тряпьем. Среди всего этого опустошения жалобно простирала кверху руки Ниобея. Герцогиня узнала в продырявленной картине, на которой стояли ноги статуи, свой собственный портрет. Она наступила на яркие обломки и сказала себе, что здесь красота и величие жили три — четыре сотни лет, — чтобы погибнуть у ее ног.
— Почему допустили это? — раздраженно спросила она. — Почему он остался один?
— Мой муж, — плаксиво сказала Клелия, — очевидно, ушел. Его расстраивает, когда кто-нибудь умирает.
— Перенести кровать в другую комнату?
— Ах, к чему!
Она покачала головой, подавшись плечами вперед.
— Бедная женщина, — пробормотал Якобус, в мучительной неловкости не зная, как ему держать себя.
— Как он бледен! — сказала герцогиня. Она вдруг заметила это.
— Раз он умирает… — ответил Якобус, заложив руки в карманы.
Она подошла к кровати и настойчиво сказала:
— Ваша дочь здесь. Граф Долан, вы слышите? Ваша дочь. И мы тоже. Вы видите меня?
— Бесполезно, — заявил Якобус, подходя с другой стороны. — Он не узнает никого. Разве вы не видите, что им владеет только одна мысль?
Она видела это. Последний остаток этой почти иссякшей жизни изливался в одном усилии: еще раз вырваться из покровов, в которых подстерегала смерть. Руки работали, голова легкими толчками, без надежды и без отдыха, подвигалась к краю подушки. Кожа была бела, как бумага. Болезненные впадины между иссохшими щеками и огромный, жесткий крючок носа правильно и быстро подергивались. Тяжелые складки век сдвигались, погасший взгляд в короткие мгновения сознания искал чего-то.
