Исроэл-Иешуа Зингер - Йоше-телок
Он прищурил один глаз, а вторым хитро покосился на округлившийся живот девушки.
— Умник! Сам не знаешь, что говоришь, — раздраженно сказала Бейла-Доба, — тебе почудилось!
— Почудилось? — заорал Авиш. — Я тебе покажу, дубина, почудилось мне или нет!
Он шагнул к Цивье и быстро надавил ей на живот обеими руками.
— Мамочки! — вскрикнула девушка, и Авиш сплюнул, глядя на жену.
— Он уже там брыкается, ублюдок. Пощупай, женушка, сама увидишь…
Он тут же выскочил за дверь и принялся звать:
— Бабы, идите сюда, я вам кое-что покажу!
Цивья вырывалась, брыкалась, царапалась, срывала с жен мясников парики, запорошенные перьями, но все было напрасно. Ее силой уложили на колоду, задрали платье, и женщины ощупали ее живот окровавленными от разделки мяса руками.
— Уже, верно, на пятом месяце, — сказали они, — чтоб оно у нее из утробы вытекло, Боже всемогущий!
Одна женщина, которая за неделю до того похоронила ребенка и только-только вышла из дома после семи дней траура, вцепилась в растрепанные волосы девушки и заголосила:
— Вот тебе за моего Хаскеле, который из-за тебя, бесстыжая, лежит в могиле, вот…
Девушка кричала, вопила; наконец она вырвалась и, оставив в лавке корзину с мясом, бегом пустилась домой, на кладбище, но Авиш нагнал ее и схватил.
— Люди, несите ее к раввину, шамесову доченьку! — приказал он мясникам. — Ну, живо!..
Двое мужчин схватили кричащую девушку за руки, двое — за ноги, ловко взвалили на плечи, словно заколотую скотину, и торжественно пронесли через весь базар к дому раввина.
Цивья брыкалась, мычала, как корова. Изо рта у нее шла пена. Платье задралось, обнажив крепкие ноги. Со всех улиц сбегались мужчины, женщины и дети. Женщины побросали недоваренные бульоны и выскочили на улицу с засученными рукавами, с шумовками в руках. Ремесленники повыбегали из своих лачуг в одних талескотнах и подштанниках, кто с ножницами, кто с натянутым на руку голенищем. Водоносы даже не поставили на землю тяжелые ведра. Авиш-мясник шел впереди, как отец невесты или жениха, и выкрикивал своим мощным басом:
— Поймали дочку Куне-шамеса!.. Ведем ее к раввину!..
Мужчины смеялись. Женщины, возбужденные, разгоряченные, со злобными глазами и пылающими щеками, трясли в воздухе костлявыми кулаками:
— Камнями ее побить надо, шлюху, за наших детей! Камнями!..
Глава 17
Раввин реб Мейерл, одетый в красный бархатный халат на вате, хотя было тепло, сидел на судейском стуле над раскрытой книгой, дымил длинной трубкой и вздыхал.
— Ой, Царь наш небесный, — охал он, — сколько же еще нам ждать? Ой, когда уже придет избавление для евреев?
У реб Мейерла было много горестей. Помимо эпидемии, помимо постоянного плача женщин, которые врывались к нему и просили помолиться за их детей, у него было много других печалей. Во-первых, полицейские стали остригать евреям пейсы. Сам император издал указ, запрещающий евреям, кроме раввинов и учителей, носить пейсы, пояса и ермолки. Богачи могли откупиться, а к беднякам цеплялись. Градоначальник приказал полиции строго следить за евреями. Полицейские крутились повсюду и, едва завидев еврея с пейсами, в ермолке или с поясом, тут же хватали его. Стражник на улице срезал один из пейсов ножницами или саблей, заодно отхватывая кусок кожи, ермолки и пояса изымали как вещественные доказательства, а преступника вели в «козу»[135]. Кто мог, платил три рубля. Бедняки сидели в тюрьме три дня.
Евреи придумали выход: они обвязывали щеки носовыми платками, как будто от зубной боли. Но городской голова спохватился и приказал срывать платки со всех, у кого подвязаны щеки.
— Шахер-махер, — смеялись стражники, — давай свои пейсиньки…
Этим утром, еще перед молитвой, раввина вызвали к градоначальнику на суровый разговор.
За день до того реб Мойше-сойфера поймали на улице и отстригли у него один пейс. Ему предстояло написать Имя Всевышнего в свитке Торы, перед этим он сходил в микву и теперь быстро бежал — спешил, чтобы не встретить по пути нееврея или грубого молодчика. Он хотел сразу же после миквы, еще не обсохнув после омовения, взяться за перо. Он ничего не замечал вокруг себя. Раскрытые глаза реб Мойше видели только небесное, и он попал прямиком в руки стражника.
— Тпр-ру-у, папаша, — остановил тот замечтавшегося еврея и загородил ему путь грудью, увешанной медалями. — Пейсы, пояс, ой-вей…
Реб Мойше защищался. Он закрыл пейсы обеими ладонями. Стражник вынул саблю из ножен и примерился к рукам реб Мойше, но тот не отнял ладоней. Он предпочел бы остаться без руки, чем без пейса. Стражник отволок его в «козу», там ему связали руки веревкой, под корень срезали правый пейс и посадили с пьяницами.
В городе началось волнение. Евреи прибежали к городскому голове и стали просить:
— Господин, выпустите его. Он святой человек, раввин, сойфер.
Голова послал за раввином и учинил ему суровый допрос.
— Так кто у нас тут раввин? — бушевал он. — Вы или тот еврей, которого я посадил в кутузку? А?
Реб Мейерл не понимал ни слова из речи гоя. Он знал лишь то, что перед ним надо дрожать от страха. Казенный раввин[136] перевел ему слова градоначальника.
— Передайте ему, — сказал реб Мейерл переводчику, — объясните, что я главный раввин общины, а реб Мойше — сойфер и праведник, это еще больше, чем раввин.
Казенный раввин перевел, но градоначальник не понял.
— Шахер-махер! — закричал он. — Вам меня не обмануть, жидовские жулики! Я ваши штучки знаю…
Евреи не отступились. Двое стали ходить из дома в дом с красным платком, собирая в него деньги, пока не насобирали солидную сумму, и тогда они послали к городскому голове Шимшона-лекаря. Лекарь убедил голову, весьма ловко всучив ему деньги при рукопожатии, когда здоровался, и реб Мойше выпустили. Но реб Мейерл был подавлен, сломлен.
— Ох, горе, горе, — вздыхал он. — Чтобы такая нечестивая рука — и поднялась на такого праведника!
И, как будто этого было мало, пошли разговоры о том, что гои собираются, Боже сохрани, открыть школы для еврейских детей — оторвать детей от святой Торы и учить их русскому языку и всякому богохульству. Так сказал казенный раввин, а он прочел об этом в газетах. Должно быть, указ самого императора.
Реб Мейерл знал, что евреи не молчат, что цадики, богачи и почтенные обыватели закладывают свое имущество, что из Варшавы едут богатые и знатные люди — собирают деньги, чтобы отменить указ. Евреи уже собрали сто тысяч рублей. Эти деньги отвезут в Петербург и отдадут самому министру, приближенному царя, только бы он не обращал евреев в чужую веру. Он знал также, что евреи, с Божьей помощью, будут поститься, читать молитвы, просить Всевышнего. Не раз издавались указы против евреев. Евреев уже когда-то хотели онемечить. Хотели, Боже сохрани, сделать из них крестьян, дать им землю, чтобы они работали на ней, как гои, рассеять их по деревням, чтобы они не могли учить святую Тору и научились от гоев дурному. Было и много других злых указов. Но евреи не молчали, они постились, читали псалмы, платили деньги, и Всевышний смилостивился над своим народом. Евреи спаслись. Они остались евреями.
Но с другой стороны, говорят, что евреи-грешники сами хлопочут о том, чтоб вышли эти указы. Сами евреи, о Господи, просят больших людей в Петербурге, чтобы те открыли школы. Они добились у гоев, чтобы еврейских детей забирали в армию, где им приходится есть трефное и работать в субботу. Теперь они хотят, чтобы евреям не давали носить пейсы, пояса, ермолки. Хотят обратить их в чужую веру, Боже сохрани, как когда-то саддукеи[137], да сотрутся их имена. Здесь, в изгнании, евреи — чужие среди гоев, но еще более чужие они среди евреев.
«Настали времена Мессии, — мелькнуло у него в голове. — Хуже уже быть не может, значит, Мессия должен скоро прийти. Есть и другие приметы его прихода».
Как раз на днях реб Мейерл нашел в религиозном сочинении несколько слов, указывавших на то, что в этом году придет Мессия. Он показал их нескольким ученым людям, и те увидели все ясно, как на ладони. К тому же он нашел мидраш, где сказано, что, когда Яван будет воевать с Исмаилом[138], тогда придет избавление для еврейского народа, а в микве он услышал, что Россия вот-вот начнет войну с Турцией.
— Это же очевидно, — бормотал он себе под нос.
На мгновение ему в голову даже закралась богохульная мысль. С тех самых пор, как реб Мейерл научился размышлять, он находил в религиозных книгах знаки, намеки, указания на каждый год. И на каждую новую войну находились мидраши, которые ясно указывали, что Мессия грядет. И однако же евреи, бедные, все еще в изгнании. Такому праведнику, как реб Мойше-сойфер, отрезают пейс.
Но эта мысль лишь на один короткий миг блеснула в его сознании. Раввин тут же почувствовал себя грешником. Он понял, что это работа Сатаны, и стал гнать от себя дурную мысль. Еврей должен верить — вколачивал он себе в голову, — верить каждый день, каждый час, каждую минуту, каждый миг, что он доживет до того времени, когда услышит шофар Мессии. «Надо учиться у деда, Ямпольского раввина», — размышлял реб Мейерл. Дед всегда был настолько готов к приходу Мессии, что спал в одежде, снимая лишь халат. Сколько бы бабушка ни упрашивала его снять хотя бы чулки, он не соглашался. «Если придет Мессия, — говорил он, — не будем же мы искать чулки».
