Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Начальник штаба гаитянской армии тоже не дремал. Дух американского практицизма проник и в ряды доблестных воинов. Так, перед военными парадами сей достославный полководец говорил своему адъютанту:
— Эй, бой, прикажи оседлать мою horse![56]
На «meetings»[57] в генеральном штабе, неутомимо жуя резинку, он бросал докладчикам:
— Well![58] О-кей! Ну, где ваши survey?[59]
Вместо приветствия он восклицал:
— Хэлло, guys![60]
Министр иностранных дел, также родной сын президента республики, субъект с прилизанными и склеенными каким-то гуталином волосами, с высокомерным выражением лица, каковое он принимал специально для того, чтобы казаться старше своих лет, одетый с иголочки хлыщ, увлекался верховой ездой, а передвигаясь пешим порядком, подражал походке Антони Идена. И как тот канцлер, который во всех затруднительных случаях посылал депешу папе римскому, он всегда обращался за инструкциями в американское посольство.
Такова была атмосфера, царившая в стране. Весна, пышная, теплая, золотистая, раскидала яркие чистые ковры по несчастной земле Туссена-Лувертюра[61] и Жан-Жака Дессалина. Компания ГАСХО заняла одно из самых больших зданий столицы. Народ, обладавший гордостью и пророческим даром, с проклятьями терпел обиды и ждал своего часа.
Первая проповедь преподобного отца Диожена Осмена в Гантье произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Достойный служитель божий говорил среди все нараставшего ропота. С высоты кафедры он видел обращенные к нему озадаченные или гневные физиономии верующих. Группа вольнодумцев, слушавших мессу с церковной паперти, была просто потрясена. Эти господа теснились поближе к дверям, чтобы услышать нового кюре. Устремив глаза вдаль, уцепившись руками за кафедру, весь в поту, Диожен предавал нечестивцев анафеме, постепенно повышая голос, потому что гул становился все громче и громче. Он говорил добрых двадцать минут, требуя отречения от языческих богов и угрожая приверженцам водуизма всяческими небесными карами. Заключительные слова проповеди были покрыты неимоверным шумом толпы. Потом наступила гнетущая тишина. Лишь громко стучали каблуки священника, спустившегося с кафедры и как-то злобно печатавшего шаг. Мальчик из хора, путаясь в длинном не по росту балахоне, семенил впереди Диожена. Дойдя до амвона, кюре преклонил колени перед алтарем и застыл в экстазе; потом резким движением встал, оправил ризу и провозгласил:
— Credo in unum Deum, Patrem omnipotentem factorem coeli et terrae![62]1
Символ веры подхватило несколько жидких голосов. Среди такого возмутительного беспорядка на должной высоте оказалась лишь группа старых дев из духовной конгрегации святого Франциска, сидевших в первом ряду в широких фиолетовых косынках, повязанных вокруг шеи. Они пришли святому отцу на помощь и принялись наперебой вопить визгливыми истеричными голосами:
— ...Et unam, sanctam, catholicam et apostolicam Ecclesiam... Confiteor unum baptisma in remissionem peccatorum!..[63]
Волнение не успокаивалось ни на миг; казалось, сам воздух в этой маленькой церкви нес в себе семена раздора и злобы. Диожен обратил к прихожанам измученное, бледное, искаженное лицо; молитвенно сложенные ладони были приоткрыты, как створки устрицы, поджидающей добычу.
— Dominus vobiscum!..[64] — прогнусавил он.
— Et cum spiritu tuo![65] — отозвалось несколько исступленных голосов.
Приближался момент вознесения святых даров. Диожен сотворил молитву перед золотым дискосом с белой облаткой, приготовил в потире причастие, смешав вино с водой. Подняв высоко над головой плоть и кровь господню, во имя которых он пожертвовал всем, что имел, Диожен причастился и поднял дароносицу еще выше, почти до самых белых свеч, плакавших восковыми слезами над алтарем.
Рядом с коленопреклоненной Леони в первом ряду прихожан стояли, опустив головы, Эдгар и Карл.
— Это, пожалуй, самый приятный момент его ремесла, — прошептал Карл брату.
Офицер улыбнулся.
— А знаешь, что он сейчас про себя бормочет? — опять начал Карл. — Помнишь Священное писание? Там как будто идут по ритуалу такие слова: «Господи, достаточно ли вина в потире?» — «Нет, сын мой, маловато», — отвечает господь... Тогда священник приказывает служке подлить вина, — и так подливает и подливает, пока чаша не наполнится до краев!..
Эдгар чуть не прыснул. Леони вовремя толкнула его локтем в бок.
Переодевшись в ризнице, Диожен присоединился к Леони и братьям, поджидавшим его на паперти. Тут же собралась большая толпа, люди возбужденно спорили, размахивали руками. При виде священника все замолчали. Женщина с морщинистым лицом цвета кофе с молоком вынырнула откуда-то во главе целого батальона старух из духовной конгрегации и, обращаясь поочередно то к священнику, то к гудящей толпе, стала кричать:
— Слава господу!.. Слава Христу!.. Господь победит!
Длинный красный «бьюик» медленно тронулся с места под крики стоящих шпалерами дев:
— Слава Иисусу Христу!
— Господь победит!
VII
Гонаибо увидел ее внизу, на дне оврага. Она лежала ничком на мелкой и гладкой гальке, обточенной дождями. Фигурка показалась ему знакомой. Ну, конечно, это она — внучка главного жреца! Цепляясь за кусты и древесные корни, Гонаибо съехал вниз по крутому склону и благополучно приземлился около лежавшей девочки. Потом встал на ноги и нерешительно походил вокруг нее.
Она плакала, закрыв лицо ладонями, плакала навзрыд, припав головой к земле, не подозревая, что рядом кто-то есть. Гонаибо положил руку ей на плече. Она встрепенулась, быстро села и, оправляя платье, настороженно глянула на него.
— Что с тобой? — спросил Гонаибо.
Снова уткнувшись лицом в ладони, точно для магометанской молитвы, она громко зарыдала.
— Я не сделаю тебе ничего плохого... Не бойся... Что с тобой?
Она робко приподняла голову, тут же опять спрятала ее и застонала. Гонаибо замялся, потом протянул руку и осторожно подложил палец под ее склоненный лоб. Девочка не пошевельнулась. Тогда он приподнял ей голову. Она чуть-чуть отодвинулась, но его руку не отбросила.
Они глядели друг на друга, как два малыша, случайно столкнувшиеся где-нибудь на пляже, во время игры.
«Ну, чего тебе, глупая, надо?» — казалось, говорил один.
«А ты откуда взялся такой худющий?» — спрашивали ее глаза.
Оба молчали — она в замешательстве, он с легкой улыбкой на губах.
— Кто ты такой? — наконец спросила она, шумно всхлипывая.
Гонаибо не отвечал. Она выпрямилась.
— Я знаю, кто ты, — сказала она. — Я тебя не боюсь!.. Ты ничего мне не можешь сделать: я внучка Буа-д’Орма Летиро...
— Твой дед тоже знает, кто я такой! — заявил Гонаибо, загадочно улыбаясь. — И я тоже его не боюсь.
Заплаканные глаза растерянно смотрели на него.
— Что с тобой?.. Что стряслось? — еще раз спросил Гонаибо.
Она опять заплакала, и ему снова пришлось поднимать ее голову.
— Да ну же, что случилось, скажи наконец!
Она понемногу успокаивалась.
— Ну? Говори!
— Я сейчас умру! — сказала она.
— Умрешь?
Она кивнула головой.
— Из-за чего это ты собралась умирать?
Она опустила голову и, глядя исподлобья сквозь мокрые ресницы, призналась:
— У меня идет кровь!.. — И опять зарыдала.
У Гармонизы — или, как ее обычно называли, Монизы — была темная, точно оперенье диких каосов, кожа, тонкие, египетского склада, черты лица, узкий нос и черные глаза с ярким белком — две огромные миндалины. На голове — легким блестящим шлемом — густые волнистые волосы, смазанные маслом и заплетенные в косички. Надо лбом, как диадема, — толстая коса; пушистые завитки сияющим веером сбегали к ушам. Она была хрупкой и изящной, как стебель дикой розы, — поистине женщина в миниатюре, крепкая, гибкая, с тугими, как высушенное ядро кокосового ореха, мышцами. Маленькое тело вполне сформировалось, хотя ей было самое большее двенадцать лет: округлые, похожие на баклажаны, бедра, точеные ноги, расцветающая упругая грудь. Красота наивная, вольная, редкая, в которой ожили прекрасные черты древнего народа сакатра, оттененные маской детского горя на заплаканном лице.
В ответ на ее отчаянное признание Гонаибо захохотал, и смех его раздался, как ржанье жеребенка.
— Ты не умрешь! — заявил он.
Тонкое личико Гармонизы выразило недоумение и беспокойство; девочка уставилась на своего нового товарища, который точно с неба свалился и теперь так дерзко смеется над ней. Каким красивым и сильным показался ей этот молодой дичок в ветхих штанах, которые явно не желали расти вместе со своим хозяином! Она окинула быстрым взглядом покрытые пушком ноги, стройный, как молодое деревцо, стан, открытую всем ветрам грудь под распахнутым воротом рубахи. Смеющееся лицо, курчавые волосы цвета корицы...
