Хулио Кортасар - Счастливчики
— Так ведь же тиф, — сказал Лусио.
— Вы в это верите?
— А почему не верить?
— Мне это кажется неправдой от начала до конца, — сказал Лопес, — хотя и не могу объяснить почему. Потому, наверное, что необычной была посадка на судно в Буэнос-Айресе, «Малькольм» стоял у северного причала, и трудно поверить, что судно, на борту которого два случая такого страшного заболевания, могло бы так просто обмануть портовые власти.
— Ну, об этом можно спорить и спорить, — сказал Медрано. — Думаю, мы сбережем наше психическое здоровье, если пока оставим эту тему. Прошу прощения за мой скептицизм, но думаю, что эти власти были поставлены в тупик вчера в шесть часов вечера и умыли руки наилучшим из возможных образом, без излишней щепетильности. Я понимаю, что это не объясняет предыдущего — каким образом «Малькольм» вошел в порт с двумя такими больными на борту. Но и в этом случае можно предположить какую-нибудь нечистую сделку.
— Болезнь могли обнаружить после того, как судно пришвартовалось, — сказал Лусио. — Такое не сразу проявляется.
— Да, возможно. И «Маджента Стар» не захотела терять выгодное дело. Почему такого не может быть? Но это нам ничего не дает. Давайте исходить из того, что мы на борту парохода и далеко от берега. Что нам делать?
— Прежде всего этот вопрос надо расчленить, — сказал Лопес. — Должны ли мы что-то делать? Надо прийти к соглашению прежде всего в этом.
— Так ведь офицер же объяснил все про тиф, — сказал Лусио в некотором замешательстве. — Может, посидеть тихонько, повременить несколько дней. Плавать-то долго еще… Это же подумать только — нас везут в Японию!
— Вполне вероятно, — сказал Рауль, — что офицер говорит неправду.
— Как это — неправду! Значит, что же… нет никакого тифа?
— Дорогой мой, тиф — это полная чушь. Как и Лопес, я не могу объяснить, почему так считаю. I feel it in my bones[40], как говорим мы, англичане.
— Я согласен с вами обоими, — сказал Медрано. — Возможно, у них кто-нибудь и болен, однако это не объясняет поведения капитана (если только он и на самом деле не один из заболевших) и офицеров. Я бы сказал, что с того момента, как мы поднялись на борт, они не перестают думать, что с нами делать, и все время только об этом и спорят. Будь они с нами полюбезнее с самого начала, может, мы бы ничего и не заподозрили.
— Да, но затронуто чувство собственного достоинства, — сказал Лопес. — Нас задевает недостаточно любезное обращение, и, возможно, мы преувеличиваем. Но не хочу скрывать: кроме того, что мне лично не по душе сама обстановка, в этих запертых дверях есть что-то, что выводит из себя и не дает покоя. Как будто это не круиз, а что-то совсем другое.
Лусио, все больше удивлявшийся их рассуждениям, с которыми он был согласен лишь в самой малой степени, утвердительно кивнул. Уж коли они взялись за это всерьез, наверняка все погорит. Приятное плавание, в конце концов, какого черта… Чего они так распетушились? Дверью больше, дверью меньше… Когда соорудят на палубе бассейн и устроят разные игры и развлечения, на черта нужна будет корма? На некоторых пароходах вообще нельзя выйти на корму или на нос, и пассажиры из-за этого не психуют.
— Если бы мы наверняка знали, что тут есть тайна, — сказал Лопес, присаживаясь на край постели Рауля, — но, возможно, дело всего лишь в узколобом упрямстве и неотесанности, а то и просто капитан рассматривает нас как некий груз, размещенный в определенном отсеке судна. И тем не менее в голову лезут мысли, какие, должно быть, приходят и вам.
— И если мы придем к выводу, что речь идет именно об этом, — сказал Рауль, — то что нам следует делать?
— Пробиваться на корму, — твердо сказал Медрано.
— Так. Ну вот, у нас есть мнение, которое я тоже поддерживаю. Я вижу, что Лопес — тоже и что вы…
— Я тоже, конечно, — поспешно сказал Лусио. — Но сперва надо убедиться, что нас не держат тут просто из прихоти.
— Лучший способ — настаивать на телеграмме в Буэнос-Айрес. Объяснение офицера показалось мне совершенно нелепым, потому что радио и телеграфная связь на любом судне именно для того и существуют. Будем настаивать, а по результату сделаем вывод об истинных намерениях… липидов.
Лопес с Медрано захохотали.
— Давайте уточним терминологию, — сказал Медрано. — Хорхе называет липидами матросов с кормы. Офицеры же, как я понял из разговора за столом, — глициды. И нам, сеньоры, придется столкнуться именно с глицидами.
— Смерть глицидам, — сказал Лопес. — А я как раз все утро разговаривал о пиратских романах… Но предположим, что они откажутся передать наше послание в Буэнос-Айрес, а это — почти наверняка, коль скоро они играют в грязные игры и боятся, что мы им сорвем дело. Я не вижу, каков в этом случае наш следующий шаг.
— А я вижу, — сказал Медрано. — И вижу достаточно четко, че. Придется выбить какую-нибудь дверь внизу и пройти на ту сторону.
— А если дело обернется скверно… — сказал Лусио. — Вы же знаете, на судне совсем другие законы, совсем…
другая дисциплина. Я ничего в этом не понимаю, но мне кажется, нельзя выходить за рамки, не подумавши хорошенько.
— Что значит «выходить за рамки», по-моему, у нас есть достаточно красноречивые свидетельства того, как поступают с нами глициды, — сказал Рауль. — А если завтра капитану Смиту придет в голову (и тут же на ум пришла сложная игра слов с участием принцессы Покахонтас[41], что придало ему куражу), будто мы должны вообще не выходить из своих кают, он что — тоже будет почти прав?
— Это логика Спартака, — сказал Лопес. — Дай им палец, они тебе всю руку отхватят; так бы сказал наш друг Пресутти, о чьем весьма ощутимом в этой ситуации отсутствии я сожалею.
— Я хотел его позвать, — сказал Рауль, — но, по правде говоря, он немного грубоват, и я передумал. Мы можем потом изложить ему выводы, к которым придем, и вовлечь его в нашу освободительную борьбу. Он парень славный, а глициды с липидами ему — как нож острый.
— Итак, — сказал Медрано, — насколько я понимаю, primo: все мы в общем согласны с тем, что выдумка с тифом — неубедительна, и что segundo: нам следует настаивать на том, чтобы все заградительные препоны пали и нам позволили осмотреть на судне все, что захочется.
— Так точно. Методы: телеграмма в столицу. Возможный результат: отрицательный. Следующее действие: дверь внизу.
— Все выглядит слишком легко, — сказал Лопес. — За исключением двери. Затея с дверью им может не понравиться.
— Конечно, не понравится, — сказал Лусио. — Они могут отвезти нас обратно в Буэнос-Айрес, а это уже, по-моему, издевательство.
— Согласен, — сказал Медрано, смотревший на Лусио с несколько раздражавшей симпатией. — Согласен, что снова оказаться на углу улицы Перу и Авениды послезавтра утром было бы, пожалуй, смешно. Но, дружище, заметьте: на Перу и Авениде нет задраенных дверей.
Рауль провел рукой по лбу, словно отгоняя беспокоившую его мысль, но все молчали, и ему не оставалось ничего другого, как заговорить.
— Ну вот, это еще больше утверждает меня в ощущении, которое сложилось раньше. За исключением Лусио, чье желание увидеть гейш и послушать звуки кото кажется мне вполне справедливым, все мы с легким сердцем променяли бы Империю Восходящего Солнца на чашечку кофе в буэнос-айресском кафе, где все двери свободно открыты на улицу. Противоречит ли одно другому? По сути — нет. Ни в коей мере. Лусио совершенно прав, когда советует посидеть тихонько, поскольку плата за эту пассивность очень высокая — кимоно, Фудзияма. And yet, and yet[42]…
— Вот тут годится то самое словечко, которое вы употребили раньше, — сказал Медрано.
— Так точно, то самое словечко. Речь идет не о дверях, дорогой Лусио, и не о глицидах. Возможно, корма — премерзкое место, где воняет дегтем и тюками с шерстью. И видно оттуда — то же самое, что мы видим с носовой палубы: море, море и одно только море. And yet…
— Итак, — сказал Медрано, — похоже, большинство пришло к согласию. И вы тоже? Хорошо, значит, единогласно. Теперь надо решить, следует ли говорить об этом остальным. Пока, мне кажется, лучше обойтись своими силами, включая Рестелли и Пресутти. Как говорится в подобных случаях, к чему тревожить женщин и детей.
— А возможно, не будет и причин для тревог, — сказал Лопес. — Однако хотел бы я знать, каким образом мы будем пробиваться на корму, если дело до этого дойдет.
— О, это проще простого, — сказал Рауль. — Коли вам так нравится играть в пиратов, держите.
Он открыл крышку ящика. В ящике лежали два револьвера тридцать восьмого калибра и пистолет тридцать второго калибра. И пять коробок с патронами, изготовленными в Роттердаме.
XXVI— Hasdala, — сказал матрос, поднимая огромный щит без видимого усилия. Другой отозвался коротким «Sa» и закрепил конец щита гвоздем. Обрешетка для бассейна была почти готова, простое и прочное сооружение громоздилось посреди палубы. Пока один матрос прибивал последнюю доску, второй внутри разворачивал брезент и начал крепить его к краям ремнями с пряжками.
