Сергей Залыгин - НА ИРТЫШЕ
Процесс реализации по самой своей сущности означает движение. И предмет неослабной заботы писателя — проверка точности курса, соотнесение средств достижения цели с нею самой, связь начала с концом. Его герои и на себя сегодняшних пытаются взглянуть из завтрашнего далека, увидеть свои дела оттуда. Недаром Рязанцеву казалось, что у него наряду с пятью обычными человеческими чувствами возникло шестое — предчувствие будущего. Это предчувствие будущего можно расшифровать как ответственность перед ним. Ведь судьбы миллиардов еще не родившихся людей — «жить им или не жить, а если жить, то как? — определяются именно сегодня, в пограничное время».
В «Тропах Алтая» формируется и еще одно принципиальное положение эстетики писателя: внимание к неповторимости любого явления и характера. Залыгин ясно видит, что в людях, природе, обществе нет ничего абсолютно тождественного. И уникальность всего сущего притягивает его, обязывает к точности взгляда и мысли. Как о живом существе размышляет о Барабе профессор Вершинин: «Ее называют то низменностью, то болотом, то степью. Но Бараба — это не низменность, потому что реки текут не в нее, а из нее. Она не болото — то и дело мы встречаемся там со степными почвами и степной растительностью. Она не степь, потому что в равной мере в ней присутствуют все атрибуты болота. Она — Бараба! Единственная в мире, неповторимая страна, не сравнимая ни с чем больше!» Особенное у Залыгина не противостоит общему, оно лишь естественная, единственно возможная форма его выражения. В книге о Чехове «Мой поэт» писатель не без иронии говорит о некоем модельном дереве, которое должно быть типичным представителем леса, характеризовать его среднюю высоту, средний возраст, средний диаметр кроны: «Модельное дерево — удивительно красиво и пропорционально, у него нет недостатков, кроме одного: его нет, не существует».
Однако мир, воспринятый в бесконечном разнообразии лиц и картин, не дробится в произведениях Залыгина на отдельные составляющие. Он един, и все в нем взаимообусловлено: и жизнь людей, и жизнь природы, и общая жизнь людей и природы. И коль естественны различия, то столь же естественны и подобия, сходства. Одни герои «Троп Алтая», по выражению Рязанцева, «рифмуются», а другие не рифмуются друг с другом. И в маленькой экспедиции, отправившейся в горы составлять карту растительных ресурсов, довольно быстро образуются свои полюса притяжения и отталкивания.
Один из этих полюсов — Рязанцев. К нему тяготеют Лопарев, Вершинин-младший, Свиридова. И Онежка Коренькова — та тоже «замечала сходство между собою и Рязанцевым». Другой полюс — Вершинин-старший. Профессор вызывает восхищение у Льва Реутского и поначалу — у Риты Плонской. Шаржированной копией Вершинина представляется Рязанцеву честолюбивый директор мараловодческого совхоза Парамонов.
Особняком в галерее героев стоит старый сибиряк Ермил Фокич Шаров. Самая новелла с его участием — и критика отмечала это — выглядит в романе вставной, сюжетно необязательной. И все же писатель не мог не свести своих героев с Шаровым. Слишком дорог ему этот человек, слишком дорогие мысли связаны с ним.
Ермил Фокич предстает в романе как олицетворение прочности, устойчивости. Неизменно спокойный, доброжелательный, он крепок духом и телом. На его плечах огромная — тринадцать душ — семья, но она не тяготит его. Дети — его радость, его продолжение в будущем. Шаров слит с горами и лесами, среди которых вырос, и его нельзя пересадить на иную почву: «Где быть человеку с этакими руками, ежели не в лесу, не в горах? В Москве или, к примеру, в Барнауле — к чему они там? К чему нужны? К какому делу?» И дело — уход за оленями — для него не просто источник заработка, а призвание, назначение. Он ведь пантокрин добывает, а пантокрин — это же само здоровье. Писатель хотел показать Шарова как человека на своем месте, как некий нравственный идеал. Но по-настоящему мы оценим этот образ, если сопоставим его мысленно со Степаном Чаузовым («На Иртыше») и Ефремом Мещеряковым («Соленая Падь»). Они ведь рифмуются, эти герои, и жизнелюбием своим, и основательностью в суждениях, и осознанием чувства собственного достоинства. Так что Шаров — это своего рода примерка к данному человеческому типу.
В противоположность Шарову Вершинин-старший словно бы создан из крайностей. Все в нем неустойчиво, непостоянно. Безудержная веселость чередуется с беспросветным унынием. То он воспринимает жизнь как целое, где все понятно и логично, то не может найти между людьми ничего общего. То уверяет, что работа над картой растительных ресурсов Горного Алтая займет годы и годы, то требует форсировать ее в кратчайший срок. Но переменчивость эта отражает не душевную раздвоенность героя, а отношение к нему в научных кругах, зависит не от внутренних, а от внешних причин, от шансов быть избранным в академию.
Вершинин попросту терял почву под ногами, если люди не восхищались им. Он, как и Рита Плонская, не мог существовать вне атмосферы поклонения. Та ведь могла часами хлопотать на кухне, стряпать, стирать, но обязательно напоказ. Чтобы кто-то любовался ее самоотверженностью.
Если бы писатель ограничился иронией над честолюбием, он не совершил бы никакого художественного открытия. Но Залыгин идет в глубь характеров. И за стремлением быть на виду он обнаруживает духовную беспомощность профессора, его неуверенность в себе, в правильности избранного пути: «Если бы однажды его привлекли к суду за саботаж, он, наверное, признал бы себя виновным. Если бы кто-нибудь объявил его «Материалы» делом гениальным, он и это воспринял бы как должное». Он весь во власти внешней стихии, поскольку нет своего, нет того главного, что придавало бы ему устойчивость.
Когда-то, еще в молодости, Вершинин спасовал перед загадками, обступившими его в Барабе, перед черновой работой, не сулившей надежд на скорый успех, перед необходимостью надолго раствориться в ней. Он предпочел тогда Барабе Горный Алтай, мучительному постижению закономерностей — чистое описательство, собирание фактов: «Алтай был для науки ребенком, у которого без числа прекрасных задатков, но ни один из них еще не определился, не стал главенствующим, а пока это главное еще не возникло, науке предстояло с одинаковым тщанием описывать все задатки подряд…» Вершинин-старший считал, что, изменив Барабе, он обманул судьбу, обрел свою обетованную землю, свое Лукоморье. И верно, Алтай принес ему известность, ученые степени, положение. Но велика оказалась и плата за измену.
Бараба навсегда вселила в душу героя робость перед делом, перед трудностями исследования. И теперь ему приходилось скрывать эту робость от своих коллег, а больше всего от собственного сына Андрея, который ждал от отца не фраз, но открытий, который вот-вот мог догадаться, что за душой у профессора, кроме описаний, ничего другого и не было. Вершинин пытался обмануть себя, Рязанцева, всех, имитируя занятость, уходя в административную суету, в текучку: «Он возмущался, говорил, что для серьезной работы не остается времени, что это невыносимо. А на самом деле? Не было покоя, так он был спокойнее, увереннее. Может быть, потому, что все тревоги рабочего дня в институте сводились у него к тому, как сделать, как написать, как наметить, и совершенно не оставалось времени подумать, что сделано, что написано, что было уже когда-то намечено, что прожито?»
Вершинин-старший испытывал страх перед истинной наукой; Рита Плонская — страх быть такой, как все. Лев Реутский — перед жизнью, представлявшейся ему чем-то враждебным, посягающим на его благополучие. Как ни различны мотивы страха, первопричина его почти аналогична: неуверенность в себе, боязнь обнаружить ничтожность внутреннего содержания.
И в «Тропах Алтая» и в других произведениях Залыгина нравственная проблематика осмыслена социально, наполнена философией времени, эпохи. Она занимает писателя и потому еще, что в нашей стране, где уничтожены классовые противоречия, нравственные качества впервые обретают подлинный общественный смысл: «люди группируются и расходятся, спорят, ссорятся как раз по причинам различного понимания того, что значит быть добрым, честным и, наконец, даже симпатичным».
Доброта для Вершинина — неизменно в способности чем-то пожертвовать, поступиться самолюбием, в умении прощать. По духу своему она сродни одолжению, уступке.
В представлении же Рязанцева или Онежки Кореньковой истинная доброта не терпит ни насилия над своей личностью, ни тем более компромисса с принципами. Она ведь не только для кого-то, но и для самого себя. Чтобы жить в согласии с совестью. Ухаживая за заболевшей Ритой, испытывая готовность умереть вместо нее, Онежка ничуть не восхищается этим своим порывом. Он для нее естествен. Как естественно и другое: при всей жалости к подруге не соглашаться с ее несправедливыми суждениями. Ибо, согласившись, Онежка изменила бы своей натуре. Так же и честность. Честность перед собой немыслима без честности перед людьми — в работе, в помыслах. Душевная гармония становится условием гармонических отношений с внешней средой. И в равной мере такие отношения необходимы для внутреннего лада.
