Гюстав Флобер - Мемуары безумца
— Ах! ты все же любишь меня, — повторила она, — любишь, раз пришел снова, вернулся ко мне! Но, что с тобой? Ты молчишь, тебе грустно! Я больше не нужна тебе?
Помолчав, она продолжала:
— Какой ты красивый, ангел мой, ты прекрасен, как майский день. Целуй же, люби меня! Один поцелуй, скорее!
Приблизив свои губы к моим, она ворковала, как голубка, глубоко вздыхала, и грудь ее волновалась.
— Ах, эта ночь! Вся ночь, ведь она будет нашей? Вот о таком любовнике я мечтала, о таком, как ты, молодом и чистом, чтобы он любил меня, думал обо мне одной. Как бы я любила его!
Она говорила так вдохновенно, что Бог не мог не слышать ее.
— Но разве у тебя никого нет? — спросил я.
— Что? У меня? А разве нас таких любят? Разве думают о нас? Кому мы нужны? Ты сам завтра вспомнишь обо мне? Разве что скажешь себе: «Надо же, вчера я спал с какой-то девкой». Но брр! Ля, ля, ля! (И она прошлась по комнате, подбоченившись и вульгарно пританцовывая.) А я умею танцевать! Ну-ка, взгляни на мой наряд.
Она открыла шкаф, и я увидел на полке черную маску с голубыми лентами и домино. Еще там были черные бархатные панталоны с золотыми позументами, поблекшие остатки прошлого карнавала.
— Бедный мой костюм, — говорила она, — как часто я бывала в нем на балу! Сколько я танцевала прошлой зимой!
Окно было открыто, и ветер колебал пламя свечи. Она переставила ее с каминной полки на ночной столик, села на кровать и глубоко задумалась, склонив голову. Я тоже молчал, ждал. Теплый аромат августовского вечера поднимался к нам, слышно было, как шелестят на бульваре деревья, трепетали оконные занавески, всю ночь бушевала гроза. Часто при вспышке молнии я различал выражение глубокой грусти на ее мертвенно-бледном лице. Быстро неслись облака, луна, полускрытая ими, выглядывала порой в разрывах темных туч.
Она разделась медленно, размеренными, точно механическими движениями, и, оставшись в сорочке, подошла ко мне, ступая босыми ногами по полу, взяла за руку и повела к постели. На меня она не смотрела, думала о чем-то другом.
Губы ее были розовыми и влажными, ноздри вздрагивали, глаза блестели, и вся она будто трепетала от скрытой мысли. Так певучий инструмент в отсутствие музыканта источает невидимый аромат дремлющих звуков.
Раскинувшись на постели, она с гордостью куртизанки открыла мне все великолепие своего тела. Я видел высокую грудь, все еще напряженную, как при страстном шепоте, перламутровый живот с впадиной пупка, гладкий, вздрагивающий и нежный, на него хотелось склониться, как на шелковистое теплое изголовье. У нее были великолепные бедра, женственные, округлые, с теми волнистыми изгибами, что всегда напоминали мне гибкие и соблазнительные извивы змеи или демона. Кожа с капельками пота была прохладной и липкой, глаза пугающе сверкали во мраке, правой рукой она задела панель алькова, и звякнул янтарный браслет. В это самое время она говорила, прижимая мою голову к своей груди: «Ангел любви, отрады, наслаждения, откуда ты? Где твоя мать? О чем она мечтала, зачиная тебя? Грезилась ей мощь африканских львов или ароматы чужестранных деревьев, губительные для тех, кто вздумает умастить ими тело? Ты молчишь. Смотри на меня своими огромными глазами, смотри, смотри на меня! Губы, твои губы! А вот и мои!
Вдруг зубы ее застучали, словно от сильного холода, несвязная речь лилась из полуоткрытых дрожащих губ:
— Ах! Знаешь, я бы ревновала тебя, если бы мы полюбили друг друга… Какая бы женщина ни взглянула на тебя…
Слова перешли в крик. Крепко обнимая меня, она шептала, что умирает.
— О, как красив молодой мужчина! Если бы я была мужчиной, в меня бы влюблялись все женщины, так сияли бы мои глаза! Я бы так хорошо одевалась, была так мила! Твоя любовница любит тебя, правда? Хотела бы я знать ее. Где вы встречаетесь? У тебя или у нее? На прогулке, когда ты скачешь верхом? Ты должен быть так хорош на коне! В театре, когда после спектакля ей подают плащ? Или же в ее саду? Вам так хорошо вдвоем шептаться в увитой зеленью беседке!
Я не перебивал ее, мне казалось, что этими словами она творит для меня идеальную возлюбленную, и мне нравился этот призрак, уже проникший в мое сознание и мерцающий там быстрее, чем вспыхивает ночью в поле блуждающий огонек.
— Вы давно знакомы? Расскажи мне об этом. Какие слова ты говоришь, чтобы нравиться ей? Она высокая или маленькая? Умеет она петь?
Я не смог не сказать, что она заблуждается. Я даже рассказал о том, как боялся идти к ней, рассказал о сожалениях, точнее, о странном страхе, что возник потом, и о внезапном порыве, толкнувшем меня вернуться к ней. Когда я рассказал, что любовницы у меня никогда не было, что я всюду искал ее, долго мечтал о ней и, наконец, признался, что она была первой, принявшей мои ласки. Она с изумлением приблизилась и крепко схватила меня за руку, словно я был призраком, которого она хотела удержать:
— Правда? — спросила она. — О, не обманывай меня. Так ты был непорочным, и это я лишила тебя невинности, бедный ангел? И впрямь в твоих поцелуях была какая-то неискушенность, так целуют только дети, когда играют в любовь. Но ты удивил меня! Ты такой милый, я гляжу на тебя и все больше и больше влюбляюсь. Щеки у тебя бархатистые, как персик, кожа такая чистая, волосы густые и длинные. Ах, как бы я любила тебя, если бы ты хотел этого! Кажется, ты смотришь на меня с такой добротой, но твой взгляд обжигает меня. Мне все время хочется быть ближе, крепко обнимать тебя.
То были самые первые в жизни слова любви, обращенные ко мне. Кто бы ни произнес их, наше сердце принимает их с блаженным трепетом. Вспомните это! Я вволю упивался ими. О, как быстро вознесся я к неведомым высотам.
— Да, да, целуй, крепче целуй меня! Твои поцелуи возвращают мне молодость, — говорила она, — мне нравится твой запах, ты пахнешь, как моя жимолость в июне, свежо и сладко. Смотри-ка, твои зубы белее моих, я не такая красивая, как ты… Ах, как хорошо!
И она припала губами к моей шее, впилась в нее жадным поцелуем, как дикий зверь в брюхо жертвы.
— Что это случилось со мной этим вечером? Из-за тебя я вся в огне, хочу пить вино, танцевать, петь. Ты когда-нибудь хотел стать маленькой птичкой? Мы бы летали вместе. Сладко, наверное, любить в воздухе, парить в потоке ветра, среди облаков… Нет, молчи, дай мне смотреть на тебя, долго смотреть, чтобы запомнить навсегда!
— Зачем?
— Зачем? — повторила она. — Чтобы помнить, думать о тебе. Я буду вспоминать тебя бессонной ночью, утром, проснувшись, вспоминать целый день, облокотившись на подоконник и глядя на прохожих, но особенно вечерами, когда стемнеет, а свечи еще не горят. Я вспомню твое лицо, тело, прекрасное тело, такое сладострастное, и голос! Послушай, прошу тебя, любимый, позволь мне отрезать прядь твоих волос, я положу их в этот браслет, они всегда будут со мной.
Она вскочила, нашла ножницы и отрезала прядь моих волос на затылке. Ножницы были маленькие с острыми концами, винт скрипнул. Я все еще чувствую на затылке холодок стали и прикосновение руки Мари.
Один из прекраснейших любовных ритуалов — обмен локонами. Сколько нежных рук, с тех пор как существует ночь, передавали с балкона свой дар — темный локон! Мне не нужны сплетенные восьмеркой цепочки для часов, кольца, медальоны, внутри которых прядь уложена трилистником, и все то, что осквернила равнодушная рука парикмахера! Я люблю простой локон, перевязанный с двух концов нитью, чтобы не потерять ни волоса. Его срезают своей рукой с любимой головы в какой-то возвышенный миг, во всей силе первой любви, в час разлуки. Волосы! Роскошный плаш женщины древнейших времен, окутывая плечи, он ниспадал до пят, и так шла она рядом с мужчиной по берегу широкой реки, и легкий ветер первых дней творения перебирал листы на вершинах пальм, львиные гривы и волосы женщин! Я люблю женские волосы. Сколько раз, когда переносили кладбища или рушили старые церкви, я видел их в потревоженных могилах среди желтых костей и кусков гнилого дерева! Часто тусклый солнечный луч падал на них с высоты, и они блестели, как золотая руда. Мне нравилось думать о днях, когда их укладывали над белым лбом и умащали душистым маслом, и чья-то, теперь иссохшая, рука гладила и рассыпала их по подушке, и чей-то рот, теперь истлевший, целовал пробор и со счастливым рыданием покусывал их кончики.
Я позволил ей отрезать прядь моих волос, но, тщеславный глупец, не осмелился в ответ попросить ее локона, и сейчас у меня нет ничего, ни перчатки, ни пояса, ни даже трех розовых бутонов, засохших и хранимых в книге, ничего — лишь память о любви публичной женщины. И я сожалею об этом.
Закончив, она легла рядом со мной, Скользнула под простыни, трепеща от наслаждения. Она дрожала и, свернувшись, как ребенок прижалась ко мне. Наконец она заснула, положив мне голову на грудь. При каждом вдохе я чувствовал ее тяжесть на сердце. Какое сокровенное родство нашел я в этой незнакомке? Мы не знали друг друга до этого дня, случайность свела нас, мы лежали в одной постели, связанные безымянной силой, мы вот-вот должны были расстаться и больше не встретиться никогда, столкновение атомов, что кружат и летают в воздухе, длится дольше, чем связь любящих сердец на земле. Ночью просыпаются желания, и сны стремятся на поиски любимых. Наверное, кто-то тоскует по незнакомой душе, тоскующей о нем в другом полушарии, под другими звездами.
