Гюстав Флобер - Мемуары безумца
Я шел в поисках прохлады, мечтал о свежем ветре, чтобы он поднял меня над землей, закружил и унес с собою.
Остались позади сады предместья, улица перешла в тропинку. Стрелы солнечных лучей пронизывали кроны деревьев, в густой тени тянулись вверх травинки, искрились острыми гранями камешки на дороге, хрустел под ногами песок, природа жалила зноем. Наконец солнце скрылось за огромным облаком, какие бывают перед грозой. Буря, что бушевала во мне, улеглась, возбуждение сменилось скованностью, боль удушьем.
Я растянулся на земле вниз лицом, в самом тенистом, тихом и укромном уголке, задыхаясь от безумных, раздирающих душу желаний. Томно плыли грозовые тучи, я чувствовал их тяжесть, словно чужая грудь давила на грудь. Жажда наслаждений более благоуханных, чем аромат клематисов, более жгучих, чем раскаленные солнцем камни садовой ограды, охватила меня. Отчего я не могу обнять кого-то, опалить своим жаром! А лучше раздвоиться самому, любить это другое существо, сгорая вместе с ним. В этом не было уже ни стремления к смутному идеалу, ни прекрасного неосознанного вожделения — страсть, как вышедшая из берегов, неистово бурлящая во всех оврагах река, захлестнула сердце, и оно стучало громче и безумней грохота горных водопадов.
Я побрел к реке, мне всегда нравились вода и мягкое движение волн. Река текла спокойно, белые кувшинки подрагивали в такт течению, волны лениво, набегая друг на друга, растекались на песке, среди потока с островков спускались в воду длинные пряди травы. Казалось, берег улыбается. Стояла тишина, звучал лишь шепот воды.
Здесь росли высокие деревья, их тень и речная прохлада освежили меня, я улыбался. Подобно той Музе, что живет в нас и, заслышав мелодию, раздувает ноздри и вдыхает гармоничные созвучия, я бессознательно всем существом вбирал в себя радость всей природы. Я смотрел на облака, плывущие по небу, на бархатистую, позолоченную солнцем прибрежную траву, слушал, как плещет вода, и перешептываются, качаясь без ветра, верхушки деревьев. Один, восторженный и одновременно спокойный, я чувствовал, как растет под ласковой силой природы сладострастие, и призывал любовь![111]
Губы дрожали, словно чувствуя дыхание других уст, руки тянулись с объятиями, глаза искали в изгибах каждой волны, в пышных складках облаков соблазнительные откровенные очертания, душа захлебывалась нежной гармонией, я ворошил себе волосы, гладил руками лицо и с наслаждением вдыхал запах своих волос. Опустившись на мох под деревьями, я желал еще большей неги, хотел изнемогать от поцелуев, стать трепещущим на ветру цветком, пропитанным речной влагой берегом, пронизанной солнцем землей.
Идти по траве было приятно, я с наслаждением ступал по нежному шелковистому ковру, и каждый шаг отзывался во мне незнакомым блаженством. На дальних лугах паслись табуны — лошади с жеребятами, — ржание и быстрый топот доносились оттуда. В долине большими округлыми волнами разбегались от холмов пригорки. Река вилась, пряталась за островами и появлялась вновь среди травы и тростника. Во всем была красота, все казалось счастливым, следовало своему закону, шло по своему пути. Я один был болен, и, обуреваемый желаниями, смертельно мучился.
Внезапно я бросился прочь, вернулся в город, пробежал по мостам, оказался среди улиц, площадей. Рядом шли женщины, их было множество. Сказочно прекрасные, они быстро скользили мимо. Никогда еще я не видел так близко их блестящие глаза, легкие движения диких ланей. Чудилось, герцогини выглядывали из-за расшитых гербами занавесок экипажей и призывно улыбались мне, обещая любовные ласки на шелковом ложе; дамы в прозрачных шарфах склонялись ко мне с балконов и шептали: «Люби нас, люби!» Все женщины страстно тянулись ко мне, любовь сквозила в их движениях, во взглядах, в самой их неподвижности.
Затем Женщина окружила меня, я натыкался на нее, задевал ее, дышал ею — воздух был полон ее ароматом. Я видел шею и капельки пота над шалью, в которую она куталась и колышущиеся при каждом шаге перья на шляпке; ее каблучки мелькали передо мной, подбрасывая подол платья. Я проходил рядом, и вздрагивала ее обтянутая перчаткой рука. Женщины были по-разному сложены, будили разные желания, но все вместе и каждая в отдельности наряжались напрасно, под одеждой я тут же видел их наготу, и она была роскошнейшим нарядом. Я больше не мог вынести сладострастных мыслей, влекущих ароматов, возбуждающих касаний и соблазнительных форм.
Я точно знал, куда лежит мой путь — к дому на уединенной улице, я часто проходил мимо него, чтобы почувствовать, как вдруг забьется сердце. Зеленые жалюзи, крыльцо в три ступени — я так подолгу рассматривал их, что запомнил во всех мельчайших деталях, сворачивал с пути, чтобы только взглянуть на закрытые окна. Я шел стремительно, но казалось, это длится вечность, и вот, задыхаясь, оказался на той самой улице. Прохожих не было. Все ближе, ближе, вот и дверь, я толкаю ее плечом, она поддается. Я боялся, не вмурована ли она в стену. Однако дверь легко и бесшумно повернулась в петлях.
Я поднялся по лестнице, темной, с истертыми ступенями. Они заскрипели — никто не выглянул. Оробев, я затаил дыхание — никто не окликнул меня. Наконец, я вошел в комнату, в полумраке она показалась мне огромной. Окна были открыты, но длинные, до самого пола, желтые шторы заслоняли свет, тускло-золотистые отблески озаряли комнату. В глубине, справа от окна сидела женщина. Она, должно быть, не слышала моих шагов и не обернулась. Я застыл на пороге, глядя на нее.
На ней было белое платье с короткими рукавами. Опершись локтем на подоконник, касаясь пальцами рта, она, казалось, вглядывалась во что-то невидимое внизу. Черные волосы, гладко уложенные и заплетенные на висках, блестели как вороново крыло. Она склонила голову, несколько выбившихся из прически прядей мягкими кольцами вились на шее. Красные кораллы украшали золотой изогнутый гребень.
Заметив меня, она вскрикнула и вскочила. В первую минуту меня ослепил блеск ее глаз, и я опустил голову, а когда смог поднять взгляд, то увидел перед собою чарующе прекрасное лицо.
Казалось, одна изящная линия, начинаясь прямым пробором в ее волосах, спускается между высокими дугами бровей, очерчивает тонкий нос с трепещущими, изящными, как у античной камеи, ноздрями, проходит ровно посередине яркой верхней губы, затемненной едва заметным пушком, а ниже — белая округлая шея, и видно, как под тонкой тканью дышит грудь. Так она стояла передо мной, в свете проникавшего сквозь желтые шторы солнца, и золотистое сияние оттеняло белизну ее платья и темный цвет волос.
Наконец она улыбнулась, едва ли не с нежным участием, и я приблизился. Не знаю, что она сделала с волосами, но они благоухали так, что душа моя таяла в ароматной истоме, словно спелый персик во рту.
— Ну что же вы? Входите!
Она опустилась на обитое серой рогожкой канапе и прислонилась спиной к стене. Я сел рядом, она взяла меня за руку, ее ладонь была горячей. Мы долго смотрели друг на друга и молчали.
Никогда еще я не видел женщину так близко. Ее красота окутывала меня, рука касалась моей руки, складки платья падали мне на колени, горячее бедро обжигало, я ощущал ее тело рядом с собою, разглядывал ее плечи и голубые жилки на висках.
— И что же? — спросила она.
— И что же? — откликнулся я с деланным весельем, стремясь стряхнуть это гипнотическое очарование.
Но тут же я замолчал, пожирая ее глазами. Не сказав ни слова, она протянула руки и прижала меня к себе в немом объятии. Тогда я обнял ее и, припав губами к плечу, с наслаждением выпил первый поцелуй любви, утоляя долгую юношескую жажду, а потом откинул голову, чтобы лучше видеть ее лицо. Блеск ее глаз опьянял, взгляд притягивал крепче, чем руки, я тонул в ее глазах, наши руки переплелись. Ее пальцы, длинные и тонкие, быстро и нежно гладили мою руку. Я легко мог сломать их, но сжимал крепко, чтобы лучше чувствовать.
Не помню теперь, что она шептала мне, что говорил я в ответ. Я надолго ушел в себя, подчиняясь ударам сердца, все больше с каждой минутой хмелел, новое чувство заливало душу, нетерпеливая дрожь желания и наслаждения охватила меня. При этом я был скорее печален, чем весел, и со всей серьезностью захвачен возвышенным священнодействием. Она привлекла мою голову к себе на грудь, нежно, словно боялась причинить боль.
Одним движением она спустила с плеч рукава, платье скользнуло вниз. Корсета не было, рубашка распахнулась. У нее была великолепная грудь, на ней хотелось умереть, задыхаясь от любви. Она устроилась у меня на коленях с естественной грацией сонного ребенка. Я любовался ее чистым профилем. Прелестно изогнутая складка подмышкой казалась улыбкой ее плеча. Она приклонилась ко мне, словно устала, и платье пышными волнами спускалось на пол. Девушка напевала вполголоса печально и томно, глядя куда-то поверх меня. Я вынул гребень из ее прически, волосы упали темной волной, окутав ее до самых бедер. Я погружал руки в струящиеся локоны, зарывался в них лицом, окунался в них головой, как в водопад, и в сердце была острая грусть. Любуясь ею, я то разделял ее волосы на две большие пряди и перебрасывал их вперед, прикрывая грудь, то собирал в высокий узел, чтобы видеть затылок и изящный изгиб нежной шеи. Она безвольно повиновалась мне.
