Айрис Мердок - Дикая роза
После памятного визита Милдред Финч Энн пребывала в довольно-таки несчастном состоянии. Милдред заставила её пережить две встряски — одну в связи с Рэндлом, другую в связи с Феликсом, и две эти неотступные заботы нелепо перепутались в её сознании. Энн вполне искренне сказала тогда, что не хочет знать, чем занят Рэндл в Лондоне. Она вовсе не жаждала, чтобы воображение рисовало ей картины его неверности. Милдред это, конечно, показалось бы невероятным, но она и раньше никогда не любопытствовала насчет того, как Рэндл проводит время, когда отлучается из дому. И правильно делала — это она поняла после того, как Милдред неожиданно прояснила обстановку, назвав определенное имя. Теперь, когда она знала соперницу по имени, вся ситуация казалась иной, временами невыносимой, и вокруг предмета, обретшего имя, мерцало, отбрасывая на него неясные, но зловещие отблески, пламя гнева и ревности, которых раньше не было. Энн страдала. Она не спрашивала себя, любит ли она ещё Рэндла. Может быть, после стольких лет вообще не было смысла говорить о любви, кроме как о слепом, но прочном убеждении, что они нерушимо принадлежат друг другу. То, что так крепко срослось, она в мыслях ещё не начала разрывать на части.
А между тем был ещё Феликс. Насколько несомненно Феликс теперь «был» — в этом она тоже имела случай убедиться после визита Милдред. Энн, хоть и корила себя за это, упорно отказывалась признать, что в последнее время красивый брат Милдред все больше занимает её мысли. Уже несколько лет для неё не было тайной, что Феликс к ней неравнодушен. Его до крайности сдержанное ухаживание — настолько сдержанное, что никто, кроме нее, конечно же, не мог его заметить, — она принимала с теплой, чуть насмешливой благодарностью как невинную сентиментальную блажь закоренелого холостяка. Ведь и она, и Феликс были до ужаса старые. Но ей это было приятно; и в последний год, когда Феликс, оставаясь с ней вдвоем, бывал чуточку откровеннее, словно уже не сомневаясь, что что-то, пусть туманное и никогда не упоминаемое, между ними есть, это тоже было приятно. А потом однажды в Сетон-Блейзе они, отделившись от остальных, брели по берегу озера, и в наступившем молчании он взял её за руку. Она позволила ему тогда смотреть на неё красноречивыми глазами и потом вспоминала этот случай с некоторой тревогой, но и с некоторой радостью. Она позаботилась о том, чтобы эта сцена не повторялась и не имела продолжения, но Феликс, довольный и кающийся, после этого стал ей немного ближе. Она знала, конечно, что влюбиться в Феликса было бы чистым безумием, но как только она мысленно произносила эти слова, сердце у неё начинало трепыхаться. Ведь и она, и Феликс были до ужаса молодые.
И все же, когда Рэндл был в доме, эти фантазии представлялись ей достаточно эфемерными. Просто глупость, чтобы отвлечься, ничего опасного. Рэндл был безусловной реальностью, и Энн, воспринимая мужа с той бездумной уверенностью в его существовании, которая в конечном счете, может быть, и есть любовь, была благодарна за то, что, как с ним ни трудно, он без остатка заполняет всю сцену. Рэндл, который время от времени и ещё слегка виновато улетучивался в Лондон, по-прежнему властвовал и над Грэйхеллоком, и над нею. Но Рэндл, который уехал в Лондон разгневанным, Рэндл, который заведомо живет с другой женщиной, — это, как видно, другое дело. Энн, пока ещё смутно, чувствовала себя брошенной, а с этим пришло и чувство образовавшейся пустоты, в которую могло устремиться что-то новое. И этого она, теперь уже более трезво, просто боялась. Она решила до поры до времени не видаться с Феликсом и предполагала — с облегчением и грустью, — что и он принял аналогичное решение. Ибо она не верила, что Милдред приглашала её погостить с ведома и согласия Феликса.
Узнав о готовящемся приезде Эммы, Энн в первую минуту подумала о Фанни, а во вторую — о себе. Эмма была связана с Линдзи Риммер, что делало её присутствие в Грэйхеллоке тем более нежелательным, и какое-то время Энн почти считала себя оскорбленной. Но сама Эмма, с первой минуты приезда взявшись за дело усердно, как терьер, сумела растопить чопорную подозрительность, с которой Энн её встретила.
Энн все ходила по комнате, что было ей несвойственно, и разговор продолжался, несвязный, но, в общем, приятный.
— Чудесное печенье, — сказала Эмма. — Можно ещё одно? У вас кошка есть?
— Была, — сказала Энн. — Был замечательный кот, большой, серый, по имени Хэтфилд. Он был любимец Фанни. Но когда Фанни умерла, он убежал. Я раза два видела его издали, а к дому он не подходит, совсем одичал.
— Вот как, — сказала Эмма и, помолчав, добавила: — Удивительно, как это животные знают…
Тема эта вызвала некоторую неловкость. Чтобы рассеять её, Энн сказала:
— В ваших книгах так часто фигурируют кошки. Вы их любите?
— Обожаю. Но у себя дома держать не могла бы. Пришлось бы все время оставлять открытыми двери и окна, а я ведь такая malade imaginaire.[16]
— Я с истинным удовольствием читаю ваши книги, — сказала Энн. — Надеюсь, следующая скоро выйдет?
— Рада, что они вас занимают, но это, разумеется, чепуха, пошлятина. Жаль мне, что я не написала ни одной настоящей книги.
— Наверно, это ещё впереди, то есть… Но то, что вы пишете, мне, право же, нравится.
— Теперь уже не успею, — произнесла Эмма сурово.
Дверь отворилась, и вбежала Миранда в красно-белом полосатом платье, нагруженная розами. Пенн маячил на пороге, не зная, войти ему тоже или нет. Миранда, легко придерживая двумя руками большущий растрепанный букет, подошла к Эмме, сделала реверанс и высыпала цветы ей на колени. И тут же, не дожидаясь благодарности, убежала, по дороге ухватив Пенна за локоть и увлекая его за собой.
— Забавная девочка, — сказала Эмма. — Ей даже, кажется, не чужда ирония.
— Да, она умненькая. Пожалуй, умнее, чем бедняжка Пенни.
— Он в неё не влюблен?
— Как вы сразу заметили! Да, боюсь, что есть грех. Но она ещё мала, чтобы принимать такие вещи всерьез, она его просто дразнит.
— Едва ли она так уж мала. Я бы сказала, что эта девица на все способна. Хотя юный Пенн, думается, герой не её романа.
Она стала разглядывать розы, одну за другой. Шипы цеплялись за её платье.
— Ну-ка, расскажите, как они называются.
Энн перечислила: Агата Инкарната, Дюк де Гиш, Фламандская Триколор, Санси де Парабер, Лориоль де Берни, Бель де Креси, Вьерж де Клери, Роза Мунди.
— Какие полоски, прелесть! Точь-в-точь как у Миранды на платье. И какие названия! Надо, надо мне написать роман с убийством в розарии. Вот видите, какой ужас. Стоит мне увидеть что-нибудь красивое, я только о том и могу подумать, чтобы использовать это как повод для насильственной смерти!
Зазвонил телефон.
— Старые сорта красивее, — сказала Энн. — Но питомник, конечно, держится главным образом на чайно-гибридных. Простите, я только подойду к телефону.
Она прошла в столовую и сняла трубку.
— Алло. Недерден 28.
Секунды через две женский голос сказал деловито и четко:
— Будьте добры, нельзя ли попросить на минутку мисс Эмму Сэндс, если она у вас?
Энн встревожилась и тут же, сама не зная почему, рассердилась. Она быстро ответила:
— Да, сейчас попрошу, — и положила трубку на буфет, чувствуя, что краснеет от гнева и страха. Наверно, это Линдзи Риммер. И опять, как в ту минуту, когда она узнала о приезде Эммы, её охватило ощущение, что против неё строят козни. В следующую секунду она подумала: а Рэндл сейчас с ней? И чуть не заплакала.
Она вернулась в гостиную, где Эмма все ещё разглядывала розы.
— Вас просят к телефону.
Эмма как будто удивилась и стала подниматься. Энн помогла ей, поддержала её под локоть. Розы цеплялись за её платье, Энн стала снимать их и укололась. Эмма медленно двинулась следом за ней в столовую.
— Вот телефон. — Энн вышла и закрыла дверь. Она хотела вернуться в гостиную, но словно приросла к полу. Сквозь дверь было слышно все, что говорит Эмма.
— Так я и думала. Больше мне сюда звонить некому. Ну, как у тебя дела?
Пауза.
— Так. И из-за этого нужно было мне звонить?
Пауза.
— Отлично, спасибо. Хью замечательно водит машину.
Пауза.
— Более или менее. Не уверена.
Пауза.
— Понятно. Думаю, часов в восемь. Сандвичи и молоко ты мне приготовишь?
Пауза.
— Благословляю, дитя мое. До свидания.
Энн стояла, слушала и смотрела как завороженная на капельку крови, выступившую на пальце. Услышав, что Эмма кладет трубку, она поспешно отступила к дверям гостиной и оттуда пошла обратно навстречу своей гостье. Они вместе вернулись в гостиную.
Эмма опять уселась в кресло. Энн сгребла упавшие розы и бросила на стол. Несколько лепестков слетело на пол. Она со стуком составила чашки на поднос. Молчание длилось, что-то новое теперь витало между ними, и Энн думала: если она упомянет о Рэндле, я разревусь. Возможность такого унижения разозлила её до того, что слезы подступили совсем близко. Она сказала:
