Александр Минчин - Факультет патологии
Мы поднялись наверх на восьмой этаж. Дверь была не захлопнута.
– Иди в ванну, будь умницей, умойся и переоденься.
Она пошла. Я не поверил, я думал, опять начнется.
Итак я сосчитал, что Иркина истерика продолжалась три с половиной часа.
– Ну, где эта идиотка? – спросил Юстинов. Он лежал в кровати и делал вид, что читает книжку Джойса, рассказы, изданные в Милане на русском языке.
– Андрюш, перестань, не трогай ее и не обращай внимания, иначе больше я ее успокаивать не буду.
– Но она хоть успокоилась? -Да.
– А что тот парень от тебя хотел?
– Какой? – Я уже и забыл.
– Когда Ирка звонила.
– А, познакомиться хотел, я ему понравился. Хотел дружить навсегда.
– А я слышал…
– А чего ж ты не спустился? – спросил я. – Коли слышал…
– Видишь ли, Саш…
И в этот момент появилась Ирка. В ночной рубашке она была тиха, мила, очаровательна.
– Я не хочу только рядом с ним ложиться, – сказала она.
Все-таки она жизненная актриса, подумал я. – Хорошо, Ир, ляжешь с моей стороны.
У Юстинова была широкая большая кровать, там могли хоть четыре человека в ряд улечься.
– Нет, ты посмотри, она еще со мной спать не хочет, – вякнул Юстинов.
– Андрюш! Успокойся! – сказал я и добавил: – Ир, ложись уже, не выводи меня.
Оказалось, что она боится спать с краю. И она легла в середине. Середина была широкая. Но она прижалась ко мне, под мое одеяло.
Я сразу же стал проваливаться в сон, в дрему сна, моментально.
Потом она выскользнула из-под одеяла, и я услышал:
– Андрюшенька, ну я же не нарочно, прости меня, я больше никогда так не буду.
Потом я слышал, что она лезла к нему под одеяло, где он лежал, по крайней мере, под моим ее уже не было.
Он ей говорил:
– Пошла вон, я не желаю с тобой разговаривать.
Потом было сопение, и они, кажется, это сделали. Несмотря на то что в кровати был я. Не то пошли в ванную, я уже не помню, я спал. И это было прекрасно.
Проснулся я утром с ощущением, как будто на мне возили самосвалы. У стены шептались, как ни в чем не бывало.
– Друзья, вы там если что делаете, то предупреждаю, я проснулся и встаю, мне в ванну хочется…
– Давай, Саш, вставай.
– Что ты, Санечка, мы ничего не делаем.
Я поскакал в ванную, но вы понимаете, что – туалет, это мое любимое место, я считаю, что оно самое необходимое в жизни человека.
Когда я вернулся назад, Ирка сидела на Юстинове и тешилась. Она резвилась.
Дорого мне эта резвость их стоила.
– Санечка, – начала Ирка кокетливо, мордаха ее была невинна, – а ты можешь нам показать какой-нибудь способ сейчас, ты мне так много рассказывал…
Я чуть не уписился снова.
– Прямо сейчас, Ир?
– А что такого, Саш, Ирка говорит, ты там какие-то книжки читал, изучал что-то. Я в этих делах не ученый, работаю по-простому, по-крестьянски.
А я догадывался…
– Да, – говорит наша ласточка, – сунул, а Ирочке потом на аборт бежать. Все просто. Очень.
После завтрака, который приготовила нам Ирка, мы поехали в Сандуновские бани, я обожал их, а он перед свадьбой хотел отпариться.
Ирка чуть опять не закатила истерику, не хотела одна оставаться, но я пообещал, что сброшу ее с балкона восьмого этажа, и потащил к балконной двери. Юстинов помогал активно, она, кажется, поверила.
А в бане Юстинов, разоткровенничавшись, рассказал мне очень много всякого, о ней, о себе и об их делах. Но, если это повторить, у вас уши отвалятся. Или завянут.
Свадьба была абсолютно неинтересна, по сравнению с тем, что было до свадьбы. Никто, конечно, не знал, чья заслуга – их женитьба.
Я когда-то читал книгу «Лирика русской свадьбы» – так эта очень непохожа.
Было немного пресновато, и все ели, чтобы наесться. Немного позже пришла бывшая поблядушка Юстинова Катя Травкина, с которой он полтора года таскался, принесла ему цветы, поцеловала в обе щеки и села рядом со мной. Ирка ее, конечно, знала, как и большая половина здесь присутствующих, но отреагировала на редкость спокойно. Травкина мне не понравилась, и позже ее забрал к себе Яша. Под конец свадьбы Юстинов сцепился и поскандалил со своим лучшим другом Литницким, с которым Ирка сидела долго на лестнице и рассказывала Сашке про свои аборты, сделанные от Юстинова.
Юстинов же собирался напиться («собственная свадьба! – такое дело редко бывает»), и ему это, кажется, удалось. Он приревновал Ирку, это было неслыханно и невиданно. Чуть не получился скандал. Каких еще будет немало!
А перед этим, в середине свадьбы, Ирка представила одного очень нежного солнечного мальчика, который с ней учился в школе, был ее вечным другом, считался очень талантливым; подразумевалось, что когда-то был (а может, и до сих пор) робко влюблен в Ирку и сейчас учился в МГИМО, в ожидании большого будущего. Ирка была очень горда, что его знает. Такого чистого. И лучистого.
Свадьба кончалась, еды было мало, питья тоже. Непонятно, кто на чем экономил. И Яша Гогия бегал или ходил в буфет наверх и приносил недостающее, покупая. За свои деньги.
Я вышел из-за стола.
В туалете на полу лежал абсолютно в сосиску пьяный тот солнечный мальчик, уже не излучаясь, соученик Ирки, из школы избранных детей. Лежал, отключившись намертво, напившись в доску, и кто-то пытался привести его в себя. Туалет на свадьбу был отведен один, общий, а мальчик лежал у входа, и женщины ходили писить, перешагивая через него на возвышение туалета. В момент, когда я вошел, над ним хлопотала какая-то оставшаяся женщина (видимо, вернувшаяся с возвышения). Оказалось, это Иркина мама. Я не знал, что делать, и мялся вокруг от желания.
– Не стесняйся, – сказала она, – я не буду смотреть. Мне его надо в себя привести, а то свадьба кончается.
Я вернулся; Юстинов все говорил, что потом мы, друзья, поедем догуливать и допивать к нему, но когда свадьба закончилась и Ирка еще успела подзакатить маленькую истерику, родители посадили их в заказанную машину, и они как-то кисло уехали.
А перед этим Боб воскликнул:
– Вот она – семья!
Мы остались одни – компания с курса, – и Яша Гогия предложил лететь в Таллинн: там есть ночные клубы, и мы прекрасно догуляем – билеты он покупает на всех. Вот это было самое интересное из всей свадьбы.
Мы чуть не улетели.
Я бреду по институту, и тоска страшная, я не знаю, чем заняться. Все уже знают меня, и я всех знаю. Ну не всех, а тех, кто знает меня. В результате я наталкиваюсь на Зинаиду Витальевну, которая спрашивает, почему я не на занятиях. Я говорю, что живот болит, и она отлипает. Она неплохая женщина и никаких лишних вопросов не задает, только один, для приличия. Все-таки инспектор, секретарь нашего прекрасного факультета.
Я иду по институту и так уютно, то здесь постою, то там поговорю, – так и время бежит, убивается.
Все люди, которые из себя представляли хоть что-то с плохой или хорошей стороны, или с любой, старались не ходить или не ходили на занятия. Светочка с Маринкой стоят в закутке у перил третьего этажа и курят, мне снизу видно. Светочка просто ласточка, а Маринка ее демон, соблазнительница. Яша Гогия сидит на теплой лестнице и читает книгу проклято-проклятого Солженицына. Юстинов с Васильвайкиным тут же по-соседству играют в карты на деньги, это стало модно на третьем курсе нашего факультета.
Ирку я где-то видел в буфете с Сашей Когман – это ее новая подружка; с Лилькой Улановой, по-моему, любовь закончилась. Юстинов запретил.
Боб с Билеткиным орут и спорят о значении проститутки Ленина в Октябрьской революции и пролитой им крови, стоя у памятника Троцкого. Я останавливаюсь возле них и присыхаю на полчаса.
Билеткин был интересный человек и перешел к нам в группу недавно, до этого он был в бесцветной группе нашего же курса, но ему хотелось цвета; и еще – ему нравилась Ирка. Билеткин был как раз тот партнер, которого мне недоставало.
Молодой представитель разночинства на факультете, он же и оголтелый диссидент нового поколения (рождающегося в муках); по иронии судьбы, его папа, с которым он не жил, был сотрудником Музея Революции в Ленинграде. Билеткин же вырос таким ненавистником коммунизма, всего этого вшивого соцстроя и социализма, что нам всем, не любящим это тоже, но терпящим, было далеко до него. Как до Юпитера.
Литературу он любил обалденно и фанатично, любимыми его поэтами были: Осип Эмильевич Мандельштам, Борис Леонидович Пастернак, Марина Ивановна Цветаева. Он преклонялся перед ними. Вообще в Москве, все их поколение, я имею в виду развитое, интересующееся, выросло на этих поэтах, их судьбах, стихах, обожая их и обогораживая. Я был меньше с ними знаком, так как до провинции это вообще не доходило: слышал эти имена – и то хорошо. А так как, если учесть, что вся Россия – провинция, за исключением двух-трех больших городов, то можно представить, насколько маленькое количество людей знали этих поэтов.
Билеткин же зачитывался ими, находя где-то в списках, перепечатках, копиях и давая читать другим. Он любил литературу, но даже в ней умудрялся откапывать что-то диссидентское, анти… солененькое и необычно приправленное. Он всегда выкапывал какие-то штучки. Так, он первый приволок на факультет Даниила Хармса и ходил, одуревая от его маразмиков высокого литературного стиля: особенно о Пушкине или об огурце. То притаскивал Пильняка с его художественной работой о Фрунзе, легендарном командарме Красной Армии Юга. Или Михаила Кузмина, этого гомосексуалиста, в него он вообще был влюблен с головой и ногами, со всеми органами, поголовно. Билеткин был интересный человек и просветитель: притаскивал что-нибудь новое, нам неслыханное, и тут же популяризировал. Отдавал в массы, народу.
