Эмиль Золя - Западня
Помещение за лавкой было вполне приличное. Купо спали в первой комнате, там же стряпали и обедали; дверь в глубине вела прямо на двор. Кроватку Нана поставили в комнате направо — большом чулане, куда свет проникал сквозь круглое окно под самым потолком. А Этьена устроили в комнатке налево, вместе с грязным бельем, которое валялось на полу, связанное огромными узлами. Однако у квартиры был большой недостаток, хотя Купо сперва и не хотели в этом признаваться, — со стен сочилась сырость и уже с трех часов в заднем помещении становилось совсем темно.
Новая прачечная вызвала в квартале сильное волнение. Соседи обвиняли Купо в том, что они зарвались, им ни за что не справиться с этим делом. И правда, они уже истратили все пятьсот франков, взятые у Гуже, не оставив себе ничего на первые две недели, как было твердо решено вначале. В то утро, когда Жервеза первый раз открыла ставни своей прачечной, в кармане у нее оставалось ровно шесть франков. Но она не тужила, у нее сразу появились заказчики, — заведение обещало пойти в гору. Неделю спустя, в субботу, Жервеза перед сном занялась подсчетами и просидела часа два с карандашом, склонившись над клочком бумаги, а потом разбудила Купо и с сияющим лицом сообщила ему, что они могут заработать сотни и тысячи, если будут разумно вести дела.
— Нет, вы подумайте! — кричала на всю улицу г-жа Лорийе. — Мой братец, видно, совсем рехнулся! Надо же быть таким дураком! Теперь не хватает только, чтобы Хромуша завела себе любовника. Это ей как раз к лицу. Разве не так?
Лорийе насмерть поссорились с Жервезой. Еще во время ремонта лавки они чуть не лопнули от зависти; едва завидев вдали маляров, они переходили на другую сторону улицы и, поднимаясь к себе домой, в бешенстве скрежетали зубами. Голубая прачечная у такой поганки — да это просто пощечина честным людям! И на другой же день, когда девчонка-помощница выплеснула за дверь стакан крахмала, г-жа Лорийе, которая как раз проходила мимо прачечной, подняла крик на всю улицу, уверяя, будто Жервеза науськивает на нее своих работниц. Теперь всякие отношения между ними были порваны, при встречах они обменивались лишь уничтожающими взглядами.
— Ну и дела, доложу я вам, — твердила г-жа Лорийе. — Все знают, откуда она взяла деньги на прачечную! Ясно, спуталась с кузнецом… А эти тихони тоже хороши! Отец-то перерезал себе глотку ножом, испугался гильотины или что-то в этом роде. Словом, тоже грязная история!
Госпожа Лорийе прямо заявляла, что Жервеза спит с Гуже. Она нагло врала, уверяя, будто как-то вечером застала их врасплох на одной из скамеек внешнего бульвара. И мысль о тайной связи, о любовных радостях, которыми наслаждается невестка, еще больше разъяряла эту уродливую и поневоле добродетельную женщину. Каждый день у нее снова вырывался крик наболевшей души:
— Да что в ней есть такого, в этой калеке? Почему мужчины так и липнут к ней? Ведь вот же в меня никто не влюбляется!
И начинались бесконечные сплетни и пересуды. Она рассказывала соседкам всю историю с самого начала. Да уж поверьте, в день свадьбы она места себе не находила! У нее тонкий нюх, она сразу почуяла, к чему это приведет. А потом… боже милостивый! Эта Хромуша притворилась такой кроткой, такой тихоней, что ради Купо они с мужем согласились быть крестными Нана; да, им пришлось-таки ухлопать на эти крестины немало денег. Но теперь — хватит! Пускай Хромуша хоть подыхает и попросит глоток воды — она и пальцем не шевельнет, чтобы ей помочь, будьте покойны. Нет, она не терпит ни нахалок, ни негодяек, ни потаскух. Другое дело, если Нана вздумает навестить своих крестных, они с радостью примут ее: малютка ведь не отвечает за грехи своей матери, что тут говорить! А вот Купо, видно, не нуждается в советах; однако на его месте всякий мужчина прищемил бы жене хвост и дал бы ей хорошую взбучку; понятно, это его дело, но он не должен допускать, чтобы она позорила семью. Бог мой! Если б только Лорийе застал ее — свою жену — в объятиях другого мужчины, уж он бы не стерпел, можете не сомневаться: он тут же всадил бы ей ножницы в живот!
Однако Боши, строгие судьи, разбиравшие все ссоры в доме, осуждали чету Лорийе. Конечно, Лорийе люди порядочные, спокойные, они работают не покладая рук и аккуратно платят за квартиру. Но сейчас, по правде говоря, они Просто взбесились от зависти. К тому же они больно прижимисты. Настоящие сквалыги! Когда к ним зайдешь, они поскорей прячут бутылку, лишь бы не предложить вам стаканчик вина. Словом, вредная парочка. Как-то раз Жервеза зашла к Бошам и угостила их сельтерской водой со смородинным сиропом; в это время мимо проходила г-жа Лорийе и, гордо выпрямившись, демонстративно плюнула перед дверью привратницы. С тех пор г-жа Бош, подметая по субботам коридоры и лестницы, оставляла кучу мусора перед дверью Лорийе.
— Какая гадость! — вопила г-жа Лорийе. — Хромуша приманивает этих обжор! Все они хороши! Только пусть оставят меня в покое, а не то я пожалуюсь хозяину! Я видела вчера, как этот нахал Бош терся возле госпожи Годрон. Хватает же у него наглости приставать к почтенной женщине, у которой полдюжины детей! Этакое свинство!.. Если я еще раз увижу такую пакость, пойду и расскажу его жене. Пусть задаст ему здоровую трепку. То-то будет потеха!
Мамаша Купо по-прежнему бывала и у сына и у дочери, со всеми соглашалась и выгадала на этом, так как теперь ее чаще приглашали обедать; она проводила один вечер у дочери, другой у невестки, выслушивала обеих и всем поддакивала. Г-жа Лера последнее время перестала ходить к Купо: она поссорилась с Жервезой из-за рассказа про зуава, который отрезал бритвой нос своей любовнице; г-жа Лера защищала зуава, уверяя, что он поступил как истинно влюбленный, но не пожелала объяснить, почему она так считает. Она еще сильнее разожгла ярость г-жи Лорийе, сообщив ей, что Хромуша, болтая с соседками, при всех, не стесняясь, называет ее Коровьим Хвостом. Бог мой, конечно, теперь и Боши и все в доме зовут ее Коровьим Хвостом!
Среди всех этих сплетен и пересуд Жервеза, спокойная, довольная, улыбалась с порога своей прачечной, приветливо кивая проходящим мимо знакомым. Ей нравилось выглядывать из двери, оторвавшись на минутку от утюгов, и посматривать кругом с гордостью хозяйки, у которой есть свой собственный кусочек тротуара. Теперь ей принадлежали и улица Гут-д’Ор, и соседние переулки, и весь квартал. Стоя на пороге, в белой кофточке, с голыми руками и растрепавшимися в пылу работы светлыми волосами, она быстро поворачивалась налево, направо, стараясь сразу охватить взглядом всю улицу, прохожих, дома, мостовую и небо. Налево тянулась спокойная, пустынная улица Гут-д’Ор, — казалось, она вела в деревенский уголок, где женщины болтали, стоя на крылечках; направо, в нескольких шагах, начиналась улица Пуассонье; там грохотали экипажи, толпа валила густым потоком и с шумом растекалась на перекрестке. Жервеза любила улицу, стук повозок, прыгающих по ухабам мостовой, людскую толчею на узких тротуарах, крутые каменистые скаты сточных канав; ручеек перед домом принимал в ее глазах огромные размеры, он представлялся Жервезе широкой рекой, и ей хотелось, чтобы вода в ней была чистой и прозрачной; эту странную, будто живую реку, текущую среди черной грязи, соседняя красильня расцвечивала в фантастические нежные цвета. Жервезу занимали и магазины: большая бакалейная лавка, в витрине которой были выставлены сушеные фрукты, прикрытые тоненькой сеточкой; магазин готового платья и вязаных изделий для рабочих, где синие раскоряченные штаны и рубашки с растопыренными рукавами висели, покачиваясь от малейшего ветерка. Издали ей был виден уголок прилавка зеленщицы и торговки требухой; там, развалившись, мурлыкали спокойные, величавые коты. Соседка Жервезы, хозяйка угольной лавки г-жа Вигуру, маленькая толстушка со смуглым лицом и блестящими глазками, любезно раскланивалась с ней; угольщица любила поболтать и посмеяться с мужчинами у дверей своей лавки, под темно-красной вывеской, где было намалевано нелепое сооружение из дров, напоминавшее садовую беседку. Соседки Жервезы по другую сторону — мать и дочь Кюдорж, торговки зонтами, никогда не показывались на улице, их витрина потемнела, а дверь, украшенная двумя маленькими ярко-красными зонтиками из цинка, всегда была плотно закрыта. Прежде чем вернуться к утюгам, Жервеза каждый раз бросала взгляд через улицу, на большую белую стену без единого окна, с громадными воротами; они вели в большой двор, сплошь заставленный множеством повозок и экипажей с задранными кверху оглоблями, а в глубине его виднелся пылающий горн. На стене крупными буквами было выведено слово «Кузница», украшенное веером из подков. Оттуда весь день доносился неумолчный стук молотов о наковальни, и в тусклом полумраке двора сверкали снопы искр. А у подножия этой стены, в клетушке величиной со шкаф, между лавчонками старьевщицы и торговки жареным картофелем, работал часовщик, очень приличный господин в аккуратном сюртуке; он сидел перед столиком, на котором под стеклянными колпаками хранились малюсенькие хрупкие детали, и целыми днями ковырялся в часах крошечными инструментами, а позади него висело несколько десятков маленьких стенных часов; среди мрачной нищеты этой улицы маятники их весело тикали все сразу, и этот дробный звук терялся в мерном грохоте кузнечных молотов.
