Ричард Олдингтон - Пост обреченных
Поставив точку, Дэвисон увидел, что его рассуждения напыщенны; он оторвал исписанный листок и выбросил его в окно. Он все еще чувствовал себя как-то странно, словно во сне. Возможно, он слишком долго был под обстрелом и мало спал. Мысли его беспрестанно возвращались к тем минутам, когда он стоял на холме, глядя на передовые позиции, и ему представилась борьба между людьми созидательного труда и поборниками разрушения. Пожалуй, в его жизни наступил тогда перелом, нечто вроде прозрения на Дамасской дороге[1]. Да, сейчас кучка разрушителей делает свое дело. Понадобится много десятилетий, чтобы снова поднять мир из развалин, если, конечно, не погибнет вся цивилизация…
Учиться в Корпусной школе связи было сравнительно легко и интересно. Дэвисону пришлись по душе два офицера, обучавшие курсантов, – они были связистами и не особенно требовали соблюдения субординации во имя дисциплины. Нужно только держаться в определенных рамках, и никто не станет к тебе придираться. Какое это огромное облегчение!
Младшие офицеры ели под брезентовым тентом, а спали в коричневых палатках, между аккуратными рядами, которых поверх густой травы были настелены доски. Сразу же за деревней, на пологом склоне холма, начинался дуг, за ним был густой лес, а напротив стоял какой-то замок. Посреди деревни возвышался холм с руинами средневековой крепости, разрушенной англичанами при Генрихе V.
Дэвисон наслаждался жизнью, предаваясь размышлениям. Его огорчало только одно – что дни летят так быстро. После занятий Дэвисон в ожидании обеда устраивался в складном кресле около своей палатки. У него были книги, но он ловил себя на том, что наблюдает за ласточками и стрижами, которые с криками носились над высокими раскидистыми тополями. Смутные мечты завладевали им. Ночью, лежа на походной койке, казавшейся такой удобной после окопов, он часами прислушивался к отдаленному торжественному грохоту орудий.
Дэвисон понимал, что война измотала его, что он был на грани помешательства, когда его сменили с «Поста обреченных». За всю свою жизнь он никогда еще не испытывал такого страха, как в те несколько дней. Это место казалось Дэвисону бесконечно враждебным. Оно словно было для него роковым. Он страшился возвращения туда. К счастью, ходили слухи, что их дивизию переводят на юг.
Однако дело было не просто в суеверном предубеждении против какого-то определенного места – тут было нечто большее. Мысль, которая пришла к нему в то утро на холме, не давала ему покоя. Хорошо бы с кем-нибудь поговорить об этом, но кому тут довериться? Дэвисон понимал, что его мысли и чувства ненавистны начальству. Однако не мог же он перестать думать и чувствовать. Беда только, что ему, обыкновенному человеку, учившемуся лишь в обычной школе, трудно мыслить логически, а тем более – выражать свои чувства. Пытаясь изложить свои мысли на бумаге, он всякий раз испытывал отвращение. Ему совсем не то хотелось сказать. Если б он знал больше, если б мог открыть людям глаза, заставить их понять, что под видом долга и верности их толкают на взаимную ненависть!
Конечно, сейчас ничего нельзя сделать. Ведь если бы он даже заговорил об этом со своими товарищами, которые были так дружелюбны и милы в поезде, они не поняли бы его. А если бы его отношение к войне стало известно всем, ему бы не поздоровилось. Его, наверное, арестовали бы или избавились бы от него другим способом.
Однако Дэвисон продолжал записывать свои бессвязные, беспорядочные мысли и переживания. Он твердо решил: как только воина кончится, он убедит отца послать его в университет, быть может, в Оксфорд, где он будет учиться всему, а главное, научится хорошо писать. Он станет упорно заниматься, сумеет овладеть знаниями, а потом до конца жизни будет помогать людям выбраться из хаоса. О н записал:
«Патриотизм – это еще не все». Вот самое умное, что было сказано за всю войну. То, что со стороны англичанина – патриотизм, со стороны немца превращается в национализм, империализм, высокомерие, и наоборот. Все народы учат своих детей быть «патриотами» и поносят другие народы за разжигание национализма. Но в патриотизме есть нечто хорошее, и это прежде всего верность не только самому себе, но и другим людям. Корень зла не в самой верности, а в том, на что она направлена. Национализм в наше время – злейший враг цивилизации, одна из самых больших опасностей в мире. «Dein Vaterland muss grösser sein».[2] Мы должны быть верны всем людям. доброй воли, которые стремятся к созиданию, но при этом мы должны следить, чтобы созидание шло по правильному пути и не было замаскированным разрушением. И если уж мы должны бороться, то давайте бороться против тех, кто эксплуатирует и истребляет человечество».
Дэвисон делал много таких заметок и каждый день перечитывал их. Они вызывали в нем острое чувство неудовлетворенности, так как не отражали того, к чему он стремился, – пробудить чувство верности ко всему, что есть лучшего в человечестве. На каждой странице он написал; «Im Ganzen, Guten, Schönen resolut zu leben».[3] Эта мысль Гете как-то успокаивала его в мучительные бессонные ночи. Сам Гете не питал ненависти к французам только потому, что они французы и живут по другую сторону Рейна, а правителям его страны угодно с ними ссориться. Конечно, Билл Дэвисон не Гете. Но ведь и священник англиканской церкви тоже не святой Павел.
В следующий раз Дэвисон записал: «Странно, что церковь стала поддерживать национализм. Во всех церквах служат молебны, произносят проповеди и пекутся о победе своего оружия. Они, должно быть, считают бога безнадежным дураком. Мне хотелось бы лучше знать историю религии. Черт возьми, неужели все то, что осуждается в евангелии, решительно берется под защиту христианскими сектами? Мы должны стать выше религии. Либо это пугало, пустая обрядность, либо истерия. И кроме того, кто может доказать, что «церковь» знает о «боге» больше, чем часовой – выходец из лондонских низов, стоящий на посту у ворот этого лагеря? Мы обязаны верить на слово. Чертовски опасно уверять людей, что бог покарает их, если они не выполнят свой долг. Люди видят, что их не карают, что можно безнаказанно совершить любое преступление, если провести или подкупить полицию. Вся система порочна, порочен закон «долга», которому учат людей. Необходимо все перестроить заново».
IV
Накануне последнего дня учебы Дэвисон опоздал к началу занятий. В спешке он выскочил из своей палатки, оставив полевую книжку на койке, вместо того чтобы спрятать ее, по обыкновению, в чемодан. Когда он вернулся завтракать, книжки не было. Дэвисон кликнул денщика и стал его расспрашивать, однако тот заявил, что ничего не знает. Дэвисон забеспокоился, а когда он получил приказ явиться к четырем часам в канцелярию, его волнение возросло еще больше.
В канцелярии сидели оба офицера, перед ними на столе лежала его полевая книжка. Вид у них был несколько встревоженный и суровый – и следа не осталось от того дружеского обращения, к которому так привык Дэвисон. Чувствуя, что разговор предстоит сугубо официальный, Дэвисон отдал честь и вытянулся.
Младший из офицеров ответил на его приветствие.
– Это ваша книжка, Дэвисон?
– Да, сэр. – Дэвисон помолчал немного, затем, не в силах сдержать возмущения, добавил: – Могу я спросить вас, сэр, на каком основании она у меня взята? Это ведь моя личная собственность.
– Дежурный сержант застал вашего денщика за чтением этих записей у вас на койке в то время, когда ему следовало быть в строю. Сержант принес книжку сюда, исполняя свои обязанности.
Вот так положение! У них прекрасная отговорка.
– Записи сделаны вами?
– Да, сэр.
– С какой целью?
– Просто так, я записывал свои мысли, сэр.
– Это не конспекты речей или что-нибудь в этом роде?
Дэвисон не мог удержаться от смеха.
– Боже мой, да нет же, сэр! Я в жизни не произнес ни одной речи.
Офицеры переглянулись, младший из них кивнул.
– Вы решительно утверждаете, что это ваши личные записи и вы не собирались ознакомить с ними солдат или своих товарищей офицеров?
– Решительно, сэр.
– Ну что же, я готов вам поверить. Конечно, мне кажется непостижимым, что английский офицер может нести такой отвратительный революционный вздор, а тем более Излагать его на бумаге, но, поскольку вы не распространялись об этом, я полагаю, что ничего страшного тут нет. У вас незапятнанный послужной список, и здесь, в школе, вы хорошо зарекомендовали себя. Тем не менее я обязан доложить о случившемся.
– Так точно, сэр. Это ваш долг. Могу я взять свою книжку?
– Полагаю, что я обязан конфисковать ее, однако мне было бы неприятно поступить так с офицером. Возьмите эту книжку и постарайтесь в будущем служить своей родине без черных мыслей.
Дэвисон вспыхнул, но сдержался. Он взял книжку, отдал честь и повернулся кругом.
– И еще, Дэвисон…
