Герман Мелвилл - Рай для холостяков и ад для девиц
Я и не слышал, что наш хозяин умеет играть на горне, поэтому удивился, когда он взял горн со стола, словно готовясь победоносно протрубить в него. Но этого я не услышал, и правильно понял назначение этого горна, когда он вставил в мундштук большой и указательный пальцы, что породило легкий аромат, и ноздрей моих коснулся запах отменного нюхательного табака. Это был целый букет запахов. Горн пустили по кругу. Какая прекрасная мысль, подумал я, именно сейчас понюхать табаку. Надобно ввести этот добрый обычай дома среди моих соотечественников, решил я тут же.
Исключительная воспитанность этих девяти холостяков — воспитанность, на которую не влияли никакие количества выпитого вина, пренебречь которой не давала никакая веселость, — еще раз предстала мне во всей своей прелести, когда я заметил, что хоть понюшку они брали не жалея, но ни один из них не нарушил приличий, ни один не обидел болящего холостяка за стеной, позволив себе чихнуть. Все происходило в полной тишине, словно нюхали они безобидную пыльцу, смахивая ее с крыльев бабочки.
Но обеды холостяков, так же как их жизнь, не могут длиться вечно, сколь они ни прекрасны. Пришла пора расходиться. Один за другим холостяки взялись за шляпы и, пара за парой, под руку, продолжая беседовать, стали спускаться на вымощенный камнем двор. Иных ждали близко по соседству квартиры, где они, прежде нежели отойти ко сну, намерены были еще почитать «Декамерон» [20]. Другие собирались выкурить сигару, прогуливаясь по саду в приречной прохладе; третьи направились к воротам, чтобы кликнуть кеб и отбыть со всеми удобствами в свои отдаленные жилища.
Я задержался последним.
— Ну как? — улыбаясь, спросил меня хозяин, — как вам понравился наш Темпл и жизнь, которую мы здесь ведем?
— Сэр, — отвечал я в порыве искреннего восхищения, — сэр, это прямо-таки Рай для Холостяков!
Ад для девиц
Расположен он неподалеку от горы Вудолор в Новой Англии. Свернув на восток из местности, где вас окружали цветущие фермы и солнечные луга, кивающие душистыми травами начала июня, дорога ваша забирает вверх среди суровых холмов. Постепенно эти холмы все теснее обступают дорогу и образуют сумрачный проход, который получил название Мехи Безумной Девы, потому что между его скалистыми стенами непрестанно дует воздушный Гольфстрим, а также благодаря легенде, будто когда-то в этих местах стояла хижина какой-то помешанной.
По дну этого ущелья, бывшему руслу бурного потока, вьется узкая колесная дорога. Поднявшись по ней до ее высшей точки, останавливаешься, словно миновав ворота первого Дантова круга [21]. За крутизну стен, за их темный густо-серый цвет и за то, что здесь ущелье внезапно сужается, это место получило название Черный перевал. Дальше ущелье расширяется, и дорога постепенно спускается в огромную лиловую воронку, утонувшую среди лесисто-косматых гор. Воронку эту местные жители называют Чертовой Темницей. Со всех сторон слух улавливает шум воды. Наконец эти бурные ручьи сливаются в один мутный, кирпичного цвета поток, который, кипя, пробирается среди громадных камней. Поток этот, за его окраску, прозван Кровяною рекой. Достигнув темной пропасти, он резко сворачивает на запад и делает сумасшедший шестидесятифутовый скачок прямо в объятия чахлого леса из седовласых сосен, среди которых пробирается дальше, в невидимые отсюда низины.
По одну сторону дороги, над самым водопадом, ясно видны венчающие каменный утес развалины старой лесопилки, построенной еще в те времена, когда вся эта местность изобиловала старыми соснами и лиственницами. Колоссальные, обросшие черным мхом, грубо обрубленные узловатые стволы, тут и там сваленные в кучи, и давно брошенные и забытые, либо нависшие, как опасные козырьки, над мрачным краем водопада, придают этим грубым деревянным руинам сходство с каменоломней, однако напоминают и что-то феодальное — рейнское или Турмбергское — навеянное причудливой дикостью окружающего пейзажа.
В Чертовой Темнице, уже почти на дне ее, стоит большое оштукатуренное здание, выделяющееся, подобно гигантскому гробу повапленному, на угрюмом фоне горных елей и других непритязательных хвойных деревьев, террасами уходящих вверх на две тысячи футов.
Это здание — бумажная фабрика.
Когда я всерьез занялся торговлей семенами (проще сказать — когда мое имя стало так широко известно, что семена мои стали попадать во все восточные и северные штаты и даже в жирную почву Миссури и обеих Каролин), моя потребность в бумаге так возросла, что стоимость ее стала важной статьей моего бюджета. Стоит ли говорить, сколько бумаги у торговца семенами уходит на конверты. Изготовляются они обычно из желтоватой бумаги, загнутой с четырех углов; будучи наполнен, конверт получается почти плоский, а когда наклеена марка и надписано название растения, весьма похож на деловое письмо, приготовленное к отправке по почте. Эти небольшие конверты я употреблял в невероятных количествах — несколько сот тысяч в год. Бумагу я одно время покупал оптом в одном из соседних городов. Теперь же, из соображений экономии, а отчасти из желания посмотреть новые места, я решил перебраться через горы (это миль шестьдесят) и в дальнейшем заказывать бумагу на фабрике в Чертовой Темнице.
Санный путь в конце января был отличный и обещал еще продержаться, поэтому я, несмотря на лютый холод, пустился в путь сереньким февральским утром в санях, заваленных буйволовыми и волчьими шкурами, и, проведя ночь в дороге, на следующий день к полудню уже завидел гору Вудолор.
Далекая вершина ее дымилась от мороза, белый пар поднимался, как из трубы, с ее макушки, поросшей белым от снега лесом. Все вокруг было схвачено морозом и казалось одной сплошной окаменелостью.
Стальные полозья моих саней скрипели и хрустели по сахарному снегу, как по битому стеклу. Леса, местами подходившие к самой дороге, тоже ощущали это леденящее воздействие, их затаенная сердцевина, пронизанная холодом, тоскливо стонала — не только в размахивающих ветвях, но и в стволах, когда неистовые порывы ветра безжалостно их хлестали. Огромные жесткие клены, ломкие от мороза, раскалывались пополам, как трубочные чубуки, и устилали бесчувственную землю.
Весь в хлопьях замерзшего пота, с каждым выдохом выпуская из ноздрей две закругленные струи, Вороной, мой добрый конь, всего шести лет от роду, вздрогнул и шарахнулся на повороте, где, прямо поперек дороги, лежала только что упавшая старая скрюченная лиственница, извиваясь темной тенью, словно анаконда.
На подъезде к Мехам неистовый ветер дул мне прямо в спину, словно вталкивал в гору мои сани с высокой спинкой. Он с визгом промчался вперед, будто нагружен был погибшими призраками, привязанными к нашему несчастному миру. Еще не достигнув вершины, Вороной, мой конь, словно выведенный из терпения пронзительным ветром, оттолкнулся сильными задними ногами, вздернул легкие сани прямо вверх и, грациозно проскочив узкий перевал, помчался как одержимый вниз мимо развалин лесопилки. В Чертову Темницу лошадь и водопад низринулись вместе.
Вскочив на ноги и забыв про шкуры, я подался назад, уперся одной ногой в крыло и, работая вожжами и мундштуком, остановил его на каком-то повороте, в последнюю минуту избежав столкновения с холодной мордой скалы, перегородившей дорогу подобно геральдическому «льву лежащему».
Я не сразу разглядел бумажную фабрику.
Вся воронка сверкала белым светом, лишь тут и там темнел кусок гранита, с которого снег смело ветром. Горы были укутаны в саваны — вереница альпийских мертвецов. Где же фабрика? Вдруг слуха моего коснулся ноющий, гудящий звук. Я оглянулся. Да вот она. Большая, оштукатуренная фабрика лежала передо мной, как застывшая на месте лавина. Ее раболепно окружало еще несколько зданий помельче, некоторые из них, судя по их небрежно-дешевому виду, вытянутой в длину форме, частым окнам и безутешному выражению, несомненно были бараки для рабочих. Белоснежный поселок среди снегов. Живописный беспорядок в расположении этих здании привел к появлению каких-то случайных площадок и дворов — самый характер местности не позволял и думать о том, чтобы расположить их более гармонично. Несколько узких проулков, частично засыпанных снегом, упавшим с крыш, прорезали поселок во всех направлениях.
Когда я, свернув с наезженной дороги, звенящей бубенцами многочисленных фермеров — пользуясь хорошим санным путем, они везли дрова на рынок — и часто обгоняемый быстрыми санями, что посещали кабаки широко раскиданных деревень, — когда я, повторяю, свернул с оживленной дороги, и попал в Мехи Безумной Девы, и увидел впереди мрачный Черный перевал, — тогда что-то скрытое, однако явно присущее времени и месту, напомнило мне, как я впервые увидел темный, грязный Темпл-Бар. А когда мой Вороной проскочил перевал, едва не задев его скалистую стену, я вспомнил, как понесли лошади лондонского омнибуса и примерно таким же манером, хотя и не с такой быстротой, проскочили под старинную арку Рэна [22]. Две эти минуты отнюдь не повторяли одна другую, но это частичное несоответствие придало сходству не меньше яркости, чем путаница во сне. Поэтому, когда я остановил наконец лошадь у выступающей скалы и увидел причудливое нагромождение фабричных зданий и, оставив позади наезженную дорогу и перевал, остался один и стал бесшумно, словно украдкой, пробираться глубокими проездами в это укромное место, и увидел длинный с высокими фронтонами главный фабричный корпус с башней для подъема тяжелых ящиков, — возвышающейся среди скученных вокруг служебных и жилых бараков, как церковь Темпла среди окружающих ее контор и квартир, и когда немыслимая уединенность этого таинственного горного уголка совсем меня околдовала, — тогда все, чего не додала память, добавило воображение, и я сказал себе: «Точная копия Рая для Холостяков, только засыпанная снегом и выбеленная морозом до замогильного цвета».
