Божена Немцова - Пан учитель
Дважды в неделю мы занимались географией. Но как! Пан учитель укреплял на доске чистый лист бумаги и постепенно наносил на него контуры родной земли. Сперва границы, зеленым мелом, потому, мол, что там повсюду поросшие лесом горы. Затем одна за другой появлялись реки, озера и пруды, нарисованные, конечно же, синим мелом, и, наконец, на реках и озерах, рядом с лесами и у подножий гор мы строили красные деревни, замки, города малые и большие, крепости, и завершалось это строительство столицей — Прагой.
Мы должны были также кратко записывать рассказанное нам об отдельных географических местах. Эти уроки мы ожидали с нетерпением — пан учитель очень много знал и умел замечательно рассказывать о том, как одеваются и живут люди, о местоположении и плодородии разных краев, а чаще всего о том, что он видел собственными глазами, пройдя пешком почти всю Чехию. В такое совместное путешествие он не забывал приглашать не только будущих ремесленников, но и тех, кто собирался возделывать плугом отцовское поле.
Даже пение не считалось в нашей школе чем-то второстепенным. Хотя мы ежедневно до начала и после занятий, на уроках, при переходе к новому предмету, для отдыха, пели песни, а пан учитель аккомпанировал нам на скрипке, тем не менее регулярно дважды в неделю мы занимались пением, как правило, полчаса или около часа. Девочки учили дискантовые ноты, мальчики — альтовые (за исключением солистов), учились читать и писать, брать терции, кварты, квинты, сексты. Новые песни обычно пели на два голоса. Наши школьные состояли из двух, трех, самое большее из пяти куплетов. Учились мы и хоралу[2]. Пан учитель ставил перед нами двух солистов, с хорошими голосами и твердо знающих ноты — дискант и альт, — и заставлял их несколько раз вместе исполнять новую мелодию. После этого сперва мы, девочки, затем мальчики (они с альтом, а мы с дискантом) и уже потом все вместе по нотам репетировали новую песню до тех пор, пока не получалось хорошо.
Учитель перед нами стоял либо ходил со скрипкой, чтобы при каждом неясном или неверном звуке поправлять нашу ошибку. А то, что мы с хорала не начали, а завершили им, означало достижение верха совершенства. Трижды в неделю после занятий мальчикам, которые пели на хорах в костеле, давались уроки музыки. Став старше, я тоже училась петь и играть на фортепьяно, но через три года пан учитель сказал мне:
— Не мучайся зря, Бетушка, оставь это занятие, ты никогда не будешь ни певицей, ни пианисткой; будь ты мальчиком, из тебя, пожалуй, вышел бы хороший студент. Употреби это время на что-нибудь более полезное!
Я послушалась его.
По четвергам мы собирались в саду и помогали пану учителю в работе, что для нас было весьма полезно, так как он нам непрерывно объяснял, почему одно в природе так, а другое иначе, как называются цветы и деревья, делился разными сведениями из естествознания. Старшим мальчикам пан учитель показывал, как делать прививки: у него в саду был небольшой питомник. В двух ульях он держал пчел, часто о них рассказывал и настоятельно приводил нам в пример их трудолюбие.
Бывало, услышав что-нибудь уже известное мне, я говорила:
— А я это знаю, мне дядюшка рассказывал!
И пан учитель стал расспрашивать о дядюшке, а я рассказывала о нем, о том, как он говорил мне: «Помни, Бетушка, и благодари каждого, кто тебя чему-нибудь доброму научил». Пан учитель похвалил дядюшку и подтвердил его слова. После работы жена пана учителя приносила нам хлеба и молока, или же он угощал нас фруктами, сорванными прямо с дерева.
В воскресенье после обедни мы все, и те, кто еще не окончил школу, и кто окончил ее, но по воскресеньям приходил повторять пройденное, отправлялись с милейшим паном учителем на прогулку. Всю дорогу он нам что-то рассказывал: перебегали дорогу муравьи — о муравьях, все, что нам попадалось: птица, поле, небольшой пруд, — он использовал, чтобы нас учить.
Однажды шли мы по разбитой дороге мимо холма, на котором ничего не росло, а у подножия образовалось стоячее болото. Остановился наш предводитель и сказал:
— Взгляните, дети, если бы хорошие хозяева болото осушили, доброе их поле стало бы больше; если бы этот голый холм засадили черешней, через несколько лет она принесла бы доход, а если бы починили дорогу, то не пришлось бы мучать лошадей, ломать телеги, да и на место приезжали бы на четверть часа раньше. Так что вы, ребята, когда со временем станете хозяевами, вспомните, о чем на этом месте говорил старый ваш учитель…
Чаще всего ходил он с нами на один холм, с которого открывались бескрайние просторы. Тут учил различать страны света, узнавать, что растет на полях в этом крае, как называются лежащие внизу деревни, показывал, в каком направлении находится тот или иной знаменитый город, который мы хорошо умели находить на карте, рассказывал нам истории о достопримечательностях замков, деревень и разных мест, открывающихся нашему взору. Он обращал наше внимание на синеватые или темнеющие вдали горы и тех, кто первым определял вершины, хвалил за острые глаза и наблюдательность.
Во время этих прогулок мы охотнее играли в свои любимые игры, разумеется, вместе с нашим учителем, который либо сам вел игру, либо руководил ею через кого-нибудь из нас. Вот мы превратили большой камень в кафедру, с радостью декламируем каждый свое, и пан учитель декламирует тоже. Вот, усевшись у его ног, мы поем наши школьные песни с таким темпераментом, что они разносятся далеко окрест и в близлежащих деревнях люди выходят на поля и в сады, чтобы нас послушать. О, как мы ждали воскресений и праздников, как мы были огорчены, если шел дождь или дул ветер!
В такие походы частенько с нами ходил пан капеллан[3]. Чтобы поднять наше настроение, он покупал нам молока, вишен или каких-нибудь фруктов. Такие прогулки были для нас милее всех остальных развлечений.
Озорников пан учитель наказывал тем, что не разрешал им приходить в сад или не брал на прогулку. Нас он все же мало и неохотно наказывал, хотя мы частенько этого заслуживали. Обычно это сводилось к тщательному переписыванию какой-нибудь проповеди, где говорилось о вине того, кто ее переписывал. Или же виновный не смел уйти на обед и должен был оставаться в школе. Либо, как уже говорилось, ему не разрешалось приходить в сад и участвовать в прогулках с паном учителем. Многие предпочли бы наказание более осязаемое, чем это.
Перед началом занятий школа гудела как улей, но едва входил пан учитель, сразу же становилось тихо, будто в костеле. Он ни на кого не кричал, никому не угрожал, только молча смотрел на нас, но так, что мы сидели тихо как мыши, невольно опустив глаза и положив руки на парту.
Пан учитель почти ничего не запрещал, но запрещенное делать никто не смел. Жаловаться друг на друга не разрешалось, этого он не терпел, и лишь в случае, когда сосед мешал учиться, можно было сказать об этом, подняв руку. Сплетничать, ругаться, смеяться над физическими недостатками или чем-то подобным строго запрещалось.
Не прощались дурные привычки, множеством которых мы страдали, и кое-кто подолгу не мог от них отвыкнуть.
Я научилась жмуриться, моя соседка все время вытягивала из суставов пальцы, они были у нее такие гибкие, что она могла загнуть их на тыльную сторону руки и «сделать столик», как это называлось у детей. Один ученик, когда писал, указательный палец левой руки зажимал зубами. Другой шевелил губами, третий скрипел зубами. Дурных привычек вроде этих хватало и у старших, но мудрый воспитатель отучил всех нас терпеливыми замечаниями или угрозой рассердиться, если мы не избавимся от того, что однажды может вызвать смех и отвращение других людей.
Каждое утро, точно так же как и в первый мой школьный день, перед началом занятий пан учитель спрашивал, все ли пришли. Если кого-то не было, он интересовался, где отсутствующий, а узнав, что тот болен, обязательно заходил к нему. Когда видел, что заболевание серьезное, убеждал родителей послать за врачом, что они, конечно же, делали весьма неохотно, потому что к лекарю приходилось добираться целый час.
Пан учитель был воплощение доброты и любви. Всякий, кто нуждался в совете, кому нужно было написать прошение или жалобу, обращался только к пану учителю, и тот добросовестно помогал каждому, не требуя за это вознаграждения. Лишь в том, что касалось их хозяйства, крестьяне не прислушивались к его добрым советам, нередко во вред себе, тут они жили своим умом. А вообще пана учителя и его жену народ уважал.
Когда кто-нибудь упоминал о жене учителя, крестная говорила: «Это замечательная женщина!» Мы, школяры, тоже любили ее. У нее были седые волосы, румяные щеки и приветливый взгляд. Весь день она работала, бегала по дому как заведенная. Она постоянно носила белый чепчик с голубой лентой, завязанный под подбородком, а на шее — темный платочек. Летом ходила в суконном жакете, зимой в шубке. По будням надевала канифасовую[4] юбку и широкий, вокруг всего тела, передник с карманами. Как и пан учитель, жена его всегда была тщательно одета и выглядела словно картинка. В доме тоже все сверкало как стеклышко. Она говорила: «Чистота — это половина здоровья». А когда замечала ученика, идущего в школу непричесанным, неумытым, тут же спрашивала его, почему он в таком виде. Если ребенок оправдывался: мать, мол, не умыла, — тут же давала ему воду и гребень, показывала, как надо ими пользоваться, и добавляла, что он уже большой и все это может делать сам. На следующий день он приходил, конечно же, умытый. Либо умылся сам, либо рассказал дома о происшедшем, и устыдившаяся мать привела его в порядок.
