Джон Фаулз - Туча
То, что у тебя отняли потом, было тем, что даже в лучшие моменты было твоей слабостью — ощущение непрерывности. Вроде: я должен сделать Б, так как оно вклинивается между А и В, пусть в нем словно бы нет ни видимой цели, ни красоты, ни смысла. Таким образом, все распадается на крохотные островки, полностью разобщенные, без следующих островков, для которых тот, на котором находишься ты, служил бы трамплином, пунктом назначения для пункта назначения, обязательным этапом. Островки, разбросанные в собственном безграничном море; ты пересечешь их за минуту, максимум за пять минут, а затем это уже другой остров, но тот же самый: те же голоса, те же маски, та же пустота за словами. Только настроения и обрамление чуточку ломались, но больше ничего. И страх двоякий: ты останешься позади, ты продвинешься дальше — страх прошлых островов и островов впереди. Ты прилежишь теориям языка, вымыслов, иллюзий; но также и глупым фантазиям. Точно пригрезится, что ты — книга, вдруг книга без заключительных глав; и ты навеки останешься вот на этой последней странице: любимое лицо, склоненное над лесными орхидеями, голос, ломающий тишину, глупый возглас — запечатленные на веки веков, будто скверная фотография… И понять это было дано только… Бел скрытно неуловимая корова, и Пол, по-воловьи непробиваемый Пол, — и ты просто не понимаешь, почему ты здесь.
Но ты не понимаешь, с какой стати тебе следовало бы быть где-то еще, разве чтобы обнаружить желание все-таки быть именно здесь. Быть может, непрерывность заключается всего лишь в обладании желаниями, безопасными яркими цепочками уличных фонарей впереди. Самое пугающее — не желать ничьей любви, и никогда снова. Даже если бы он вернулся… в каждом заключено условие: ничего не прощать, и ничего не давать, и ничего не хотеть — вот что, в сущности, означало все это; поладить с тем, что тебя, будто посылку, переправляют с одного островка на следующий, наблюдая, взвешивая и ненавидя, — или же это вызов: удиви меня, докажи, что я ошибаюсь, вновь нанижи островки воедино?
Тебе необходимо это прятать. Ни в коем случае не допусти, чтобы твою печаль использовали.
Они останавливаются там, где склоны холмов круто наступают на речку, предупреждая о близости теснины; течение стремительнее, камни и заливчики; места, не поддающиеся обработке даже для французских крестьян. Чуть выше по течению от них громоздится и расползается живописное скопление огромных серых валунов, будто стадо слонов спустилось к речке на водопой. Бел выбирает над водой небольшую ровную площадку под буком, где есть и тень, и солнце; опускается на колени и начинает с помощью Салли и Кэтрин распаковывать корзинки. Пол берет две бутылки вина, банки кока-колы и относит их к воде охлаждаться. Две девочки идут с ним, затем сбрасывают сандалии, окунают опасливые ступни там, где по камням прыгает вливающийся в речку ручеек; визг; а Питер тем временем бродит чуть в стороне с сыном, как будто освободившись, чтобы минуту-другую поиграть в отца теперь, когда нужное сказано, дело завершено. Утреннее оправдание его бытия.
Пол снимает ботинки и носки, засучивает брюки, аккуратно и комично, будто пожилой турист на морском пляже. Пол с его преждевременно стареющими волосами и бородой в темной седине, подстриженными коротко, скорее что-то смутно моряцкое, чем литературное, но и с густыми обертонами интеллектуала, distingué[4], теперь шлепает по воде следом за Кандидой и Эммой, переворачивая камни — нет ли раков. Три женщины под буком выпрямляются, Салли дергает вниз молнию брючек, сбрасывает их, снимает коричневую безрукавку. Остается в том же бикини, что и на мельнице; индиго и белые цветочки, на каждом бедре по медному кольцу и еще одно, скрепляющее верхнюю часть на спине; изящные чашечки, гибко-стройные ноги. Кожа не гармонирует с материалом бикини, требующим темного загара. Замечаешь снова. Она лебедью направляется к Питеру и мальчику, стоящим на валуне шагах в ста дальше. Бел и Кэтрин выходят на солнце в сторону Пола и девочек. Посверкивающая вода, брызжущие ноги; стрекозы и бабочки, лютики, и луговые ромашки, и голубые цветочки, как брызги неба. Голоса, движения; калейдоскоп: только втряхнуть — и все исчезнет. Веснушчато-молочная кожа Бел, когда она улыбается своей пустой улыбкой Юноны под широкими полями плетеной шляпы; ажурный узор по тулье. Ядра, электроны, Сёра[5], атом — это все. Первый истинно приемлемый островок этого дня. En famille[6], где царят дети. Веселый мой Робин мне всех милей[7]. Когда она пела обрывки старинных песен.
— Замечательно, — рявкает Кандида, оглядываясь на них с обычной своей непререкаемой властностью. — Идите сюда. Мы еще не хотим есть.
— Жаль, я не верю, что детей надо бить, — бормочет Бел.
Кэтрин улыбается и сбрасывает сандалии.
Следующий островок, пять, десять минут спустя. Пол поймал рака, совсем маленького; очаровательная несуразность, мимолетная конструкция, дезинтеграция. Они все окружают его, а он поднимает и поднимает камни; когда поднимается очередной камень, Кандида и Эмма всякий раз взвизгивают в предвкушении, есть под ним рачок или нет; потом с визгом требуют, чтобы Питер, и Салли, и Том вернулись. Охота, всерьез. Пол хватает, между его пальцами маленькое подобие рака, но чуть побольше — как раз вовремя, чтобы предъявить гостям. Боже мой. Фантастика. Кандида от места пикника под буком мчится назад с поспешно опорожненной пластмассовой коробкой. Питер шлепает по воде рядом с Полом. Прелестно. Соперничество. Азартная игра. Салли берет Тома за руку и ведет к пластмассовой коробке показать, что ищет папуля под камнями. Мальчик смотрит и отскакивает: один рак пытается выпрыгнуть через край. Салли опускается на колени, ее обнаженная рука обнимает плечи мальчика. Точно переведенная картинка на чайной чашке эпохи Регентства; воплощение Веры, Надежды, Милосердия; для тех, кому одного чая недостаточно.
Из-за деревьев, с той стороны, откуда они пришли, появляется фигура: рыболов, крестьянин, намерен порыбачить; в резиновых сапогах, выцветшем комбинезоне, с обветренной багровой кожей, в старой соломенной шляпе с черной лентой; мужчина лет пятидесяти или около, солидный, безразличный к ним. На одном плече он несет параллельно земле длинное бамбуковое удилище, парусиновая сумка, выцветше-блекло-зеленая — перекинута через другое. На секунду они перестают искать раков; стоят, у мужчин довольно глупый вид, по-мальчишески виноватый, вторжение в чужую воду; и дети тоже будто чувствуют, что этот пришлец несет с собой какую-то неясную опасность. Но он невозмутимо проходит мимо площадки с пикником на солнечный свет и дальше по траве к ним, направляясь вверх по течению. Они видят, что он косоглаз. Приближаясь к ним и проходя мимо, он прикладывает палец к шляпе.
— 'sieurs-'dames.[8]
— Bonjour, — ãîâîðèò Ïîë. È çàòåì: — Bonne pêche.[9]
— Merci.[10]
И он солидно идет к валунам, к сгрудившимся деревьям теснины за ними; исчезает; и все же оставляет след, напоминание о том, что это чужая страна с собственной жизнью и обычаями. И слышишь — что? Ça ira.[11] Ропот взбунтовавшихся толп, ночные шаги. Серпообразное лезвие, напрямую соединенное с ручкой. Возможно, всего лишь потому, что он — серьезный рыболов, у него своя функция в этот день. Легкомысленные возвращаются к собственному занятию. Только Кэтрин провожает взглядом синюю спину, пока та не исчезает.
Ah, Ça ira, Ça ira, Ça ira, Les aristocrates, on les pendra.[12]
И покидает воду, будто он тянет ее за собой. Она вдевает мокрые ступни в сандалии и начинает удаляться, притворяясь, что смотрит на цветы, спиной к голосам, крикам, и чертыханию, и «ах, чтоб тебя!». Какой красавчик. Изловит его вечером. Поторопитесь, пора. Дбрночи, Билл. Дбрночи, Лу. Дбрночи. Дбрночи. Узкая тропочка огибает сзади первый огромный валун, который лежит поперек наполовину в воде, наполовину на берегу. Кэтрин оглядывается на остальных. Оба мужчины теперь охотятся в паре: Питер поднимает камни, Пол хватает. Бел неторопливо отворачивается от воды и бредет назад к буку. Она снимает шляпу, едва входит в тень, и приглаживает волосы, словно от усталости.
Кэтрин идет дальше, спускается за валун, исчезает из виду. Тропинка продолжает виться через каменное стадо, немного выравнивается, затем опять круто взбирается под деревья над речкой. А та становится шумной, кувыркающейся. Местные называют это место Premier Saut, Первый Прыжок; почти каскад, стремительный бег стесненной воды, отменное место для ловли форели. Кэтрин слезает вниз к длинной заводи над каскадом: прохлада, глубина, мох и папоротники. Трясогузка (мазки канареечной желтизны) короткими прыжочками улетает к дальнему концу заводи. Девушка садится над водой на камень под крутым откосом, смотрит на мирную темно-зеленую воду выше по течению, на пятна и крапины солнечного света, на танцующую мошкару, на птичку с ее нервным хвостиком. Она подбирает веточку и бросает ее в воду, смотрит, как она плывет, затем набирает скорость, и ее засасывает отдаленная стремнина Прыжка. Нет его, уж нет.[13]
