Владислав Реймонт - Земля обетованная
По дороге его ежеминутно останавливали — каждый со своим делом.
Он отдавал короткие распоряжения, быстро решал, мгновенно давал справки, иногда осматривал образец краски, который ему показывал рабочий, и решительно бросал:
— Годится, — или — надо еще, — и мчался дальше, под взглядами сотен рабочих, среди адского фабричного шума и хаотической суеты.
Все сотрясалось: стены, потолки, машины, полы, стучали моторы, пронзительный свист издавали приводные ремни и трансмиссии, тарахтели по асфальтовому полу тележки, то и дело взвизгивали маховые колеса, скрежетали шестерни, и сквозь это море беспорядочных звуков доносились какие-то выкрики и могучее, гулкое пыхтенье главного двигателя.
— Пан Боровецкий!
Он напряг зрение, среди паров, заполнявших красильню, почти ничего не было видно, кроме туманных контуров машин. Кто его зовет, он не видел.
— Пан Боровецкий!
Он вздрогнул — кто-то взял его под руку.
— А, пан директор, — проговорил он, узнав владельца фабрики Германа Бухольца.
— Я за вами гонюсь, но вы прытко бегаете.
— Работа, пан президент.
— О да, понимаю. Но, знаете, я ужасно устал. — И пан президент, крепко держа его под руку и тяжело дыша, умолк.
— Ну как? Идет? — спросил он после паузы.
— Действует, — коротко ответил Боровецкий, не сбавляя шага.
Фабрикант, уцепившись за его руку, тяжело брел, опираясь на толстую трость и согнувшись почти под прямым углом, поднимал к нему круглые, красные, с хищным огоньком глаза на одутловатом лоснящемся лице с небольшими бачками и ровно подстриженными усиками.
— И как, хорошо работают «ватсоны»?
— Печатают по пятнадцать тысяч метров в день.
— Мало, — буркнул фабрикант, отпустил его руку и присел на тележке с необработанным ситцем; одернув полы своего плотного сюртука, он оперся на трость.
Боровецкий побежал к большим красильным чанам, над которыми рулоны тканей, растянутые на больших валах, вращались и окунались в краску, разбрызгивая ее на лица и блузы рабочих, стоявших рядом и ежеминутно зачерпывавших рукою воду, чтобы проверить, есть ли еще в ней краска, не всю ли впитала ткань.
Несколько десятков таких валов в ряд беспрерывно вращались с утомительным однообразием, длинные, намотанные на них полосы ткани погружались в краску и маячили в полутьме матовыми пятнами красного, голубого и охряного цвета.
По другую сторону, за двойным рядом чугунных столбов, густо поставленных в огромном помещении и поддерживавших верхние этажи фабрики, стояли промывные баки: длинные лари, наполненные пенящейся от соды, кипящей водой, с механическими «прачками», отжималками, мылом — ткань должна была пройти через все это; брызги воды, расплескиваемой трепалками, разлетались по цеху и создавали над стиральными машинами такой густой туман, что лампы светили еле-еле, словно отраженные в мутном зеркале.
Лязгали механические «приемники», подхватывая выстиранную ткань как бы на раскинутые крестом руки и отдавая ее рабочим, которые, орудуя прутами, укладывали ее большими складками на ежеминутно подъезжавшие тележки.
— Пан Боровецкий! — крикнул фабрикант какой-то тени, вынырнувшей из тумана, но то был не Боровецкий.
Пан президент встал и потащился на своих больных ревматических ногах по цеху, он с наслаждением окунался в эту раскаленную атмосферу. Болезненное его тело нежилось в насыщенном испарениями зале, среди едких запахов красок, среди воды, брызжущей из промывных баков и чанов, стекающей с тележек, хлюпающей под ногами, сочащейся с потолка, с которого сгустившийся пар лился чуть ли не ручьями.
Отчаянное, похожее на вибрирующие стоны лязганье центрифуги, выжимавшей воду из ткани, разносилось по всему цеху, сверлило нервы рабочих, поглощенных своей работой, наблюдением за машинами, и отражалось от разноцветных, реющих как знамена тканей на «приемниках».
Боровецкий был теперь в соседнем зале, где на невысоких английских машинах старой системы красили обычное черное сукно для мужских костюмов.
Через окна лился свет с улицы, придавая зеленоватый оттенок темным испарениям и фигурам рабочих, стоявших неподвижно, как базальтовые колонны, и приглядывавшихся к машинам, через которые проходили десятки тысяч метров ткани, обдаваемой вспененной, брызжущей черной краской.
Стены дрожали. Фабрика работала всеми своими мышцами.
Встроенные в стены лифты соединяли первый этаж с четырьмя верхними. Ежеминутно раздавался глухой лязг на другом конце зала — это лифт забирал или извергал из себя тележки, ткани, людей…
Вот рассвело и в большом зале, грязноватые лучи стали проникать сквозь маленькие запотевшие стекла, подернутые чадом и паром; очертания машин и людей проступали более четко, но все в той же зеленовато-серой дымке, в которой плавали длинные полосы красноватого пара и светились нимбы вокруг газовых ламп, — люди и машины походили на призраков, вовлеченных в движение некой могучей силой, — обрывки, осколки, пыль, подхваченные вихрем, несомые грохочущей круговертью.
Герман Бухольц, осмотрев красильный цех, поплелся дальше.
Он проходил по корпусам, поднимался в лифтах, спускался по лестницам, брел по длинным коридорам, осматривал машины, проверял ткани, по временам грозно поглядывал на людей или бросал короткую фразу, которая с быстротой молнии облетала всю фабрику, отдыхал на кипах рулонов, а иногда и на подоконнике; исчезал, чтобы вскоре появиться на другом конце фабрики, на складе угля или между вагонами, ряды которых тянулись вдоль одной из сторон гигантского прямоугольного двора, отгороженного, будто забором, стенами фабрики.
Пан Бухольц побывал везде, однако был он мрачнее тучи и молчалив; где бы он ни появлялся, где бы ни проходил, разговоры стихали, головы склонялись, взгляды туманились, спины сгибались, — люди съеживались, будто стараясь избежать жгучего взгляда его маленьких глаз.
Несколько раз он сталкивался с Боровецким, который без устали бегал по цехам.
При встречах они обменивались дружелюбными взглядами.
Герман Бухольц хорошо относился к своему начальнику печатного цеха, более того, он его ценил на все те 10 000 рублей, которые платил ему в год.
«Он моя лучшая машина в этом цеху», — думал фабрикант, глядя на Боровецкого.
Сам он делами уже не занимался, фабрикой управлял зять, но, по привычке всей своей жизни, он каждое утро приходил на фабрику вместе с рабочими.
На фабрике он завтракал и проводил время до полудня, а после обеда если не выезжал в город, то ходил по конторам, складам тканей и хлопка.
Жизнь ему была не мила вдали от этого могучего царства, которое он создал трудом многих лет и силой своего предпринимательского гения; ему надо было всем своим телом ощущать эти обшарпанные, сотрясающиеся стены; лишь тогда он чувствовал себя хорошо, когда пробирался среди сети трансмиссий и приводных ремней, оплетавших всю фабрику, когда вдыхал едкие запахи красок, отбеливателей, сырых тканей и слышал фабричные шумы в раскаленном воздухе.
Теперь он сидел в печатном цеху и, полуприкрыв глаза, смотрел в зал, хорошо освещенный большими окнами, смотрел на движущиеся печатные станки, эти железные пирамиды, работающие быстро и в какой-то зловещей тишине.
При каждом «печатнике» был особый паровой двигатель, чье маховое колесо вращалось со свистом, — как серебряные, блестящие круглые щиты, эти колеса мелькали с такой бешеной скоростью, что невозможно было разглядеть их очертания, виден был лишь серебристый нимб, который вращался вокруг своей оси, рассеивая светящийся, искристый туман.
Машины работали с не ослабевающей ни на миг быстротой; бесконечно длинные полосы тканей проходили между медными вальцами, печатавшими на них цветной рисунок, и исчезали где-то вверху, на верхнем этаже, в сушилке.
Рабочие, подсовывавшие с тыла в машину ткани для нанесения рисунка, двигались сонно, а мастера стояли перед машинами, и ежеминутно кто-то из них нагибался, приглядывался к вальцам, подливал краску из больших чанов, осматривал ткань, затем распрямлялся и снова, не отводя глаз, принимался смотреть на эти тысячеметровые полосы, скользившие с немыслимой скоростью.
Боровецкий заглядывал в печатный цех, чтобы проследить за работой недавно смонтированных машин, сравнивал образцы свежеоттиснутых рисунков, давал советы, иногда по его знаку работающую громадину останавливали, он тщательно ее осматривал и шел дальше мощный ритм фабрики, сотни машин, тысячи людей, следящих за их работой с неослабным, почти благоговейным вниманием, горы тканей, лежащих на полу, перевозимых на тележках, движущихся через цеха из прачечного в красильный, из красильного в сушилку, оттуда в аппретуру и еще в десяток других мест, пока не выйдут из стен фабрики готовыми, — все это захватывало его.
