Юрий Рытхэу - Айвангу
Вэльвунэ вносит утреннюю еду – мороженое мясо, куски прессованного квашенного с осени листа – и все это раскладывает на деревянном блюде – кэмэны. Тем временем вскипает чайник.
– Подвинься к еде, не притворяйся, – говорит Кавье. – Вижу, что не спишь, веки дрожат.
Айвангу чувствует, как краска заливает лицо. Он переворачивается на другой бок и неправдоподобно усердно храпит.
Кавье подло хихикает, ему вторит Вэльвунэ. От ярости Айвангу готов сбросить с себя меховое одеяло и вскочить, Но ноги… Они теперь у него черные, чужие… Кто это щекочет лицо? Волосы оленьего одеяла или теплые слезы бессилия и отчаяния? Айвангу беззвучно плачет.
– Помрет, это я точно знаю, – говорит Кавье с плотно набитым ртом… – Когда такая чернота – значит, почернела кровь, негодная для жизни стала.
– Неужто нет никакого спасения? – с притворным ужасом спрашивает Вэльвунэ.
– Только отрезать ноги, – спокойно отвечает Кавье. – В Нуукэне эскимос живет. Отморозил ноги, кровь испортилась, стала к сердцу подбираться, он взял да и обрезал почерневшие пальцы вместе с испорченной кровью и отдал сожрать собакам.
– Кыкэ вынэ вай! – теперь уже по-настоящему ужасается Вэльвунэ. – Так сам и отрезал?
– Я не видел, как он это делал, а самого Кикмисука знаю. Безногий ползает, – говорит Кавье, с хрустом разгрызая мерзлый кусок мяса.
– Бедняга! Вот жена у него несчастная! – причитает Вэльвунэ, искоса поглядывая на Раулену.
– Жена от него ушла. Как жить с обломком человека? – продолжает Кавье. – Теперь Кикмисук сказочки рассказывает, на потеху людям служит. Жалкая судьба!
Айвангу глубоко зарывается в шкуры, но вздрагивающие плечи выдают его плач. Раулена накидывает на него еще одну шкуру. Обессиленный бессонной ночью, он погружается в тяжелый сон, часто просыпаясь от страшных сновидений.
3Айвангу проснулся как от толчка. В пологе никого не было – горел только жирник да в отдушину для свежего воздуха гляделся синий зимний день. Айвангу насторожился. Раулена что-то говорила матери. Опять о нем.
– Чужой он мне стал… Как морж, лежит и стонет.
«И она тоже…» – Айвангу не сдержался, от боли и обиды застонал.
– Проснулся? – тотчас откликнулась Раулена и всунула голову в спальное помещение. – Хочешь есть? Я тебе сварила нерпятины.
– Не нужно мне ничего, – глухо отозвался Айвангу. Ему и в самом деле не хотелось есть. Пылало все тело, жаркая кровь с болью стучала в жилах, в кончиках пальцев рук горели угольки.
– Где больной? – услышал он сквозь забытье знакомый голос.
Меховая занавесь полога приподнялась, и показалась голова Белова. Он откинул капюшон кухлянки, громко выдохнул воздух и долго приглядывался к лежащему на оленьей шкуре Айвангу.
– Тебе надо сейчас же, немедленно ехать! – тихо, но твердо сказал Белов. – У тебя и лицо нехорошее стало. Слышишь меня, Айвангу, тебе надо ехать!
– Слышу, Петр Яковлевич. Пусть меня везут. Пусть без ног буду, но живой. Очень хочу жить.
У Белова красивая белозубая улыбка. Он ласковыми глазами посмотрел на Айвангу, но тревоги скрыть не сумел.
– Передай отцу, если может, пусть он меня повезет, – попросил Айвангу.
– Хорошо. Соберем упряжку из лучших, отборных псов. Сегодня выедешь – завтра к вечеру будешь на Культбазе, в больнице.
Белов отпустил занавесь. Айвангу снова остался один в пологе.
Жирник потух. Плешины в оленьих шкурах полога просвечивали желтым светом.
Культбаза. Раньше это место называлось Кытрын и пользовалось дурной славой. Говорят, совсем недавно там жил Троочгин со своими сыновьями и грабил проезжающих. Жителям окрестных стойбищ и селений надоело терпеть разбойника, они собрались и убили его вместе с сыновьями. На пути от Кытрьша в Янранай до сих пор стоит их опустевшая яранга в лохмотьях моржовой кожи и оленьих шкур.
Культбазу открыли два года назад. Для того чтобы объяснить жителям Тэпкэна, что это такое, Белову потребовалось несколько месяцев. Айвангу одно твердо усвоил, что Культбаза – это новая Россия, перенесенная на Чукотскую землю. Там живет много русских, которые хотят чукчам переделать жизнь. Они учат детей в большой школе. В их домах горит электрический свет, но самое главное, там находится больница – дом, о котором одни говорят с ужасом, другие – с благодарностью.
Человек, побывавший на Культбазе, почитается таким же бывалым, как и тот, кому довелось посетить американское побережье или проделать путь на Анюйскую ярмарку в Колымском краю, хотя Культбаза и находится в сутках собачьей езды от Тэпкэна.
Айвангу прислушался – сени наполнились шумом, говором, мягким постуком примороженных лахтачьих подошв. Женский голос жалобно запричитал, и Айвангу узнал Вэльвунэ.
– Куда повезете беднягу!
Меховой полог приподнялся, и просунулась голова. По белым нитям в волосах, похожим на снежные следы, Айвангу узнал мать. Она принесла ворох дорожной одежды.
– Помогу тебе одеться, – сказала она.
У матери были большие мужские руки, испещренные шрамами от острого кроильного ножа и истыканные иголками. Несмотря на кажущуюся грубость, они ласково и мягко прикасались к сыну, и твердая кожа на кончиках изогнутых пальцев была нежнее гагачьего пуха.
Росхинаут молчала, только губы ее дрожали, а в глубине зрачков темнело горе.
Она вздрогнула, обнажив почерневшие ноги сына. Айвангу дотронулся пальцами до ее волос, провел по седой пряди от макушки до лба.
– Не плачь, ымэм…
Росхинаут высморкалась в меховой рукав кэркэра, тыльной стороной ладони смахнула слезы.
– К ветру лицом на нарте не сиди, – заботливо сказала она.
– Хорошо, ымэм.
В полог шумно вошли Кымыргин, Кэлеуги и Мынор. Они подхватили одетого в теплое Айвангу и вынесли его на улицу.
Айвангу задохнулся от морозного воздуха. По глазам ударила ослепительная белизна снега. Снаряженная для дальней дороги нарта ждала его. Собаки в нетерпении повизгивали, рыли твердый, слежавшийся наст. Отец утаптывал лоскут медвежьей шкуры – он только что повойдал полозья, нанеся на них тонкий слой льда. Лицо его было мрачно.
Друзья посадили на нарту Айвангу. Появился Белов. Он притащил жестяную флягу.
– Это спирт, – сказал он, кивнув в сторону Айвангу. – Если продрогнет, пусть хлебнет. Я развел.
Сэйвытэгин бережно сунул флягу за пазуху.
Он взял в руку остол, другой рукой схватил за баран нарту и подтолкнул ее. Нарта скрипнула подмерзшими тугими ременными креплениями, собаки дружно потянули и покатили тяжкий груз вниз на лагуну.
Айвангу сидел спиной к собакам и долго смотрел на яранги, вытянувшиеся по косе с востока на запад. Над крышами стояли столбы дыма, упираясь в низкое холодное небо.
Нарта скрипела полозьями по твердому насту – онег был сухой, ломкий.
Айвангу глянул еще раз на родное селение, и острая тоска сжала сердце, как будто он навсегда покидал эти места. Он подивился этому чувству, потому что и прежде ему не раз приходилось уезжать из Тэпкэна, но никогда с ним такого не бывало.
Собаки дружно бежали. Из-под лап летели большие комья колючего снега. Отцовская спина плотно прилегала к спине сына. Сэйвытэгин молчал, но его молчание было полно тревожных мыслей, и эти тревожные мысли передавались Айвангу, усиливая тоску. На подъемах отец соскакивал с нарты и помогал собакам. Он бежал рядом с нартой, и изо рта у него вырывалось дыхание, оседая инеем на опушке малахая.
За лагуной начались холмы. Когда нарта взбиралась на вершину, снова открывался Тэпкэн – уже далекий, едва различимый, похожий на кучу черных угольев на снегу.
Отец соскакивал с нарты, и Айвангу старался смотреть в сторону – стыдно мужчине сидеть на нарте, когда надрываются собаки и старый человек бежит, ловя широко раскрытым ртом воздух.
Холод понемногу заползал под меховые одежды. Он пробрался в кончики меховых рукавиц, пополз по рукавам. Губы тоже замерзали, казалось, они становились толще, выворачивались наизнанку.
Сэйвытэгин глянул искоса на сына.
– Замерз?
– Холодно, – проговорил онемевшими губами Айвангу.
– Сейчас погреемся. – Сэйвытэгин воткнул остол между копыльев и притормозил нарту.
Собаки тут же скрючились и прилегли, зарыв морды в шерсть на животе.
Сэйвытэгин пошарил за пазухой и достал флягу со спиртом. Он дал отхлебнуть сыну, потом сам приложился к горлышку, ухватив его своими толстыми губами, и долго сосал икая. Спирт разлил по телу горячую волну и затуманил мозг.
– Вот стал ты безногим человеком, теперь все дело в том, сколько тебе отрежут. А ходить тебе уже не придется. – Отец говорил глухо, пряча глаза в сторону. – Калека. Беспомощный человек, даром что такой молодой… Всю жизнь – тоска себе и горе близким людям.
От спирта, что ли, так горит в глотке? Айвангу откашлялся.
– Знаю, что ты мне хочешь сказать. Чтобы я сам ушел из жизни? Отец, скажи прямо – может быть, так будет лучше?
