Уильям Моэм - Сила обстоятельств
А неделю спустя, когда она сидела утром в затемненной комнате, погрузившись в малайскую грамматику — она прилежно учила местный язык, — до нее донесся с улицы какой-то шум. Она расслышала голос их боя, сердито что-то говорившего, потом второй голос — кажется, водоноса, а потом женский голос — пронзительный и бранчливый. И возня. Она подошла к окну и отворила ставни. Водонос, ухватив за плечо какую-то женщину, тащил ее прочь от дома, а бой обеими руками подталкивал ее в спину. Дорис сразу узнала в ней ту самую женщину, что как-то утром слонялась возле их дома, а позже в тот же день стояла близ теннисного корта. К груди она прижимала ребенка. Все трое злобно горланили.
— Перестаньте! — крикнула Дорис. — Что вы делаете?
Услышав ее голос, водонос разом отнял руку, и от нового толчка в спину женщина упала наземь. Внезапно стало тихо, бой угрюмо смотрел в пространство. Водонос с минуту колебался, потом улизнул. Женщина медленно поднялась с земли, поудобнее перехватила ребенка и застыла, уставившись на Дорис. Бой что-то сказал ей — Дорис не разобрала, да и все равно не поняла бы; женщина не ответила ни словом, ни жестом, но повернулась и побрела прочь. Бой проводил ее до самых ворот в деревню. Когда он возвращался, Дорис окликнула его, но он сделал вид, что не слышал. Не на шутку рассердившись, она повысила голос:
— Подойди сюда сейчас же.
Угрюмо избегая ее гневного взгляда, он подошел к дому. Вошел и стал на пороге, хмуро на нее поглядывая.
— Зачем вы обижали эту женщину? — спросила она резко.
— Туан сказал, она сюда не ходить.
— Разве можно так обращаться с женщиной? Я этого не допущу. Я все расскажу туану.
Бой не ответил. Он отвел глаза, но она чувствовала, что он следит за ней сквозь длинные ресницы. Она отпустила его:
— Можешь идти.
Он молча повернулся и ушел в людскую. Она была до крайности раздражена, никакая малайская грамматика уже не лезла в голову. В положенное время бой явился накрывать на стол к второму завтраку. Вдруг он круто повернулся к двери.
— Что там? — сказала она.
— Туан идет.
Он вышел, чтобы принять у Гая шлем: его острый слух уловил шаги по гравию намного раньше ее. Гай против обыкновения не тотчас взбежал по ступенькам, и Дорис поняла, что бой спустился ему навстречу, чтобы рассказать об утреннем происшествии. Она пожала плечами. Хочет, видно, изложить дело по-своему, ну и пусть. Но когда Гай вошел, она не знала, что и подумать. На нем лица не было.
— Гай, ради бога, что случилось?
Он густо покраснел.
— Ничего не случилось. А что?
Она так оторопела, что дала ему пройти к себе, не заикнувшись о том, о чем хотела спросить сейчас же. Он мылся и переодевался дольше обычного и пришел, когда завтрак уже был на столе.
— Гай, — начала она, как только они сели, — эта женщина, которую мы тогда видели, сегодня опять сюда приходила.
— Знаю.
— Слуги безобразно с ней обращались. Мне пришлось их остановить. Ты с ними поговори на этот счет.
Малаец, понимавший каждое ее слово, как будто и не слышал.
— ей не велено было сюда приходить. Я распорядился, чтобы, если она опять здесь появится, ее прогнали.
— Но зачем же так грубо?
— Она не желала уходить. Иначе они, должно быть, не могли с ней справиться.
— Это было отвратительно — так обращаться с женщиной. К тому же у нее на руках был младенец.
— Какой там младенец, три года.
— А ты откуда знаешь?
— Я все про нее знаю. Она не имеет никакого права являться сюда и всем мозолить глаза.
— А чего она хочет?
— Того и хочет, что делает. Хочет, чтобы людям покоя не было.
Дорис умолкла, пораженная его тоном. Он говорил сквозь зубы. Говорил так, точно она вмешалась не в свое дело. Проявил себя каким-то нечутким. Нервный, взвинченный.
— Кажется, в теннис играть сегодня не придется, — сказал он. — По всему видно, будет гроза.
Когда она проснулась, дождь уже начался, выйти из дому нечего было и думать. За чаем Гай был молчалив и рассеян. Она занялась рукоделием, он уселся в кресло с теми из журналов, которые еще не успел прочесть от корки до корки; но он поминутно вскакивал, беспокойно шагал по комнате, выглядывал на веранду. Он смотрел на дождь. О чем он думал? Дорис было очень не по себе.
Заговорил он лишь после обеда. За столом пытался шутить, но шутки получались натянутые. Дождь перестал, небо усыпали звезды. Они вышли на веранду, погасив в комнате свет, чтобы не налетела мошкара. Внизу, могучая и грозно медлительная, бесшумно, загадочно и неотвратимо катила свои воды река. В ней было что-то от пугающей неторопливости непреклонной судьбы.
— Дорис, мне нужно тебе что-то рассказать, — произнес он вдруг.
Голос его прозвучал очень странно. Показалось ей это или он и правда готов был сорваться? У нее сердце сжалось от сострадания, и она ласково коснулась его руки. Он отнял руку.
— Длинная это история и, боюсь, довольно некрасивая, рассказать ее будет нелегко. Очень тебя прошу, не перебивай меня и вообще ничего не говори, пока я не кончу.
В темноте она не видела его лица, но чувствовала, какое оно измученное. Она не ответила. Он заговорил, но так тихо, что голос его почти не нарушил ночного молчания:
— Мне было всего восемнадцать лет, когда я сюда приехал. Прямо со школьной скамьи. Три месяца я пробыл в Куала Солор, а потом меня послали в один административный пункт на реке Сембулу. Там, конечно, жил резидент с женой. Меня поселили в помещении суда, но столовался я с ними и у них же проводил вечера. Это было хорошее время. А потом заболел чиновник, который работал здесь, и вынужден был уехать в Англию. Людей тогда не хватало в связи с войной, и меня назначили на его место. Я, конечно, был слишком молод, но язык знал с младенчества, к тому же многие помнили моего отца. А я был в восторге, что сам стану начальством.
Он умолк, выколотил трубку и набил ее снова. Когда чиркнула спичка, Дорис, не глядя на него, заметила, что рука у него дрожит.
— Раньше я никогда не оставался один. Дома, в детстве, были родители и обычно какой-нибудь подчиненный отца. В школе я был окружен мальчишками. На пароходе, когда плыл сюда, рядом все время были люди, и в Куала Солор тоже, и там, где я сначала работал. И люди-то все такие же, как я, можно сказать, родные. А я люблю людей. Я животное общительное. И повеселиться люблю. Мне часто бывает смешно, а смеяться нужно с кем-нибудь вместе. Здесь же все было не так. Днем, конечно, еще куда ни шло: я работал, всегда мог поговорить с даяками. Хоть они в то время еще охотились за черепами и время от времени устраивали какую-нибудь пакость, но, в общем, они славный народец. Я с ними отлично ладил. Хотелось, конечно, отвести душу с белым человеком, но и так было терпимо, да к тому же мне было легче, чем многим: здешние жители считали меня не совсем иностранцем. И работа мне нравилась. Вечерами скучновато было сидеть на веранде и в одиночестве выпивать стакан джина с тоником, но я много читал, и слуги были тут же. Моего боя звали Абдул, он знал еще моего отца. Когда мне надоедало читать, я всегда мог его кликнуть и потолковать с ним.
Ночи — вот что меня выматывало. Слуги после обеда уходили спать в деревню. Я оставался совсем один. В доме — ни звука, разве что чик-чак закричит неожиданно, среди полной тишины, даже вздрогнешь, бывало. Из деревни доносились звуки гонга и хлопушек. Там веселились, и так близко от меня, но мне туда ходу не было. Читать до бесконечности я не мог. В общем, был настоящим узником, хоть и не в тюрьме. И так из ночи в ночь. Я пробовал выпивать не один стакан виски, а три или четыре, но бодрости это мне не прибавляло, только утром потом мутило. Пробовал ложиться сразу после обеда, но не засыпал, а только ворочался в постели, и мне становилось все жарче и жарче, а спать хотелось все меньше. Я просто не знал, куда деваться. Ночи тянулись бесконечно. Мне было так скверно, так себя жалко, что бывало — сейчас об этом и вспомнить смешно, но мне ведь еще и девятнадцати лет не было, — бывало, не выдержу и разревусь.
И вот как-то вечером после обеда Абдул уже собирался уходить, но у двери остановился. Кашлянул и спросил, не скучно ли мне всю ночь одному в доме. Я сказал: «Да нет, ничего». Мне не хотелось, чтобы он узнал, что со мной творится, но он, наверно, и так все знал. Он стоял и молчал, но видно было: что-то хочет сказать. Я спросил: «В чем дело? Выкладывай.», — и тогда он сказал, что, если мне угодно иметь в доме девушку, он знает одну, которая бы согласилась. Очень хорошая девушка, он может ее рекомендовать. Мешать она мне не будет, а все живая душа рядом. И белье мне все перечинит. Я в тот вечер совсем захандрил. С утра лил дождь, даже размяться не удалось. Я знал, что усну не скоро. Он добавил, что мне это обойдется недорого, родители у нее бедные, с них хватит и небольшого подарка: двести малайских долларов. «Посмотреть можно, — сказал он. — Если не нравится, можно не надо.». Я спросил, где она. «Здесь, я позову». Он открыл дверь. Она, оказывается, ждала на ступеньках, и мать ее с ней была. Они вошли и сели на пол. Я угостил их сластями. Она, конечно, робела, но держалась спокойно и в ответ на какие-то мои слова улыбнулась. Она была совсем юная, почти ребенок, они сказали, что ей пятнадцать лет. Хорошенькая была, как куколка, и принаряжена. Говорила она мало, но охотно смеялась на мои шутки. Абдул сказал, что, когда она меня узнает поближе, у нее найдется, о чем со мной поговорить. Он велел ей подсесть ко мне. Она захихикала и отказалась, но мать велела ей слушаться, а я подвинулся в кресле, давая ей место. Она краснела, смеялась, но пришла и тут же ко мне приласкалась. Тогда и Абдул засмеялся: «Вот видите, она уже вас не боится. Ну как ей, остаться?». Я спросил ее: «Хочешь остаться?». Она, смеясь, уткнулась лицом мне в плечо. Она была очень маленькая и нежная. Я сказал: «Ладно, пусть остается».
